Ричард БАХ

ИЛЛЮЗИИ

или похождения вынужденного мессии

перевод с англ. Майк Науменко

Вместо предисловия

"Что вы собираетесь делать дальше, Ричард? Что, после Джонатана?" — вот вопрос, который я не раз слышал после опубликования "Чайки Джонатан Ливингстон".

Я отвечал, что ничего не должен дальше писать, ни слова, и что все мои книги, взятые вместе, сказали все, что я просил их сказать. После того как я голодал и вынужден был продать машину и прочее в том же духе, я был рад, что больше не должен работать до полуночи.

Тем не менее, каждое лето или почти каждое, я выбирался на своем стареньком биплане в зеленотравные моря американского Среднего Запада, катал пассажиров по три доллара за рейс и начал ощущать прежнее напряжение — осталось что-то, что я должен был сказать — и не сказал.

Мне вовсе не нравится писать. Если я могу повернуться спиной к идее, которая притаилась в темноте, если я могу избежать этого и не открывать ей дверь, я даже не потянусь к карандашу.

Но, когда раздается взрыв динамита и летит стекло, кирпич, осколки стоящей перед нами стены, и кто-то осторожно подкрадывается по булыжнику, хватает за горло и тихо говорит: "Не отпущу тебя, пока не скажешь меня словами на бумаге". Вот как я повстречался с "Иллюзиями".

Даже там, на Среднем Западе, я бывало лежал на спине, практикуясь в испарении облаков и не мог прогнать эту историю из своего ума…что если пришел бы кто-нибудь, кто действительно годился на это, кто мог бы научить меня, как действует мир мой и как им управлять? Что, если бы я встретил кого-то сверх-продвинутого… что если бы Сидхарта или Иисус пришли бы в наше время, с властью над иллюзиями мира, ибо он стал бы реальностью, лежащей за ними? И что, если бы я его встретил лично, если бы Он летал на биплане и приземлился бы на том же самом поле, что и я? Что сказал бы Он, как бы Он выглядел?

Быть может, он не был бы похож на Мессию со страниц моего дневника, залапанного, заляпанного маслом и в пятнах зелени от травы. Быть может, он не сказал бы ничего такого, что говорится в этой книге. Но и тогда он опять говорит мне:

мы вовлекаем в свою жизнь все то, что храним в мыслях, — ведь так или иначе я привел себя к этому моменту по какой-то причине, и вы тоже. Не случайно, возможно, вы держите в руках эту книгу, возможно есть что-то в этих приключениях такое, что вы, попав сюда, не запомните. Я выбираю думать таким образом. Я предпочитаю думать, что мой Мессия вознесся в какое-то другое измерение; и что это вовсе не выдумка, что он наблюдает за нами обоими и смеется от удовольствия, что все случилось так, как было задумано.

Жил-был Учитель, который пришел на Землю, родившись в святой стране Индиане, и выросший среди таинственных холмов к востоку от форта Вейн.

Этот Учитель учился миру в средних шкалах Индианы, а когда он вырос,— у своей профессии механика автомобилей.

Но у Учителя были учебники и из других стран, и других школ, и других жизней, которые он прожил. Он помнил их и, вспоминая, становился мудрым и сильным, так что другие увидели его силу и пришли к нему за советом.

Учитель верил, что у него есть сила помочь себе и всему человечеству, и как он верил, так оно и было для него, так что и другие увидели его силу и пришли к нему, чтобы он исцелил их от бед и многих других болезней.

Учитель верил, что для любого человека полезно думать о себе, что он сын Бога и, как он верил, так оно и было, и в мастерских и гаражах, где он работал, появились толпы тех, кто искал его учения и хотел коснуться его, а улицы были окружены теми, кто искал лишь одного, чтобы на них упала его тень, когда он пройдет мимо них, и изменит их жизнь.

Случилось так, что из-за этих толп управляющие мастерскими попросили Учителя оставить работу и идти своей дорогой, ибо так тесно обступила его толпа, что ни у кого, даже у механиков, не было места, чтобы чинить автомобили.

Так и случилось, что он ушел за пределы города, и люди, следовавшие за ним, стали называть его Мессией и чудотворцем; и как они верили, так оно и было.

Если, когда он говорил, проносилась гроза, то ни одной капли не попадало на головы слушавших его. Те, кто стоял далеко от него в этой огромной толпе, слушали его слова так же ясно, как и те, кто был в первых рядах — неважно, гремел ли гром или сверкала молнии над ними. И всегда он говорил с ними притчами.

И сказал он им:

"В каждом из нас заложена сила нашего согласия на здоровье и болезнь, на богатство и бедность, на свободу и рабство. И это мы управляем ими, и никто другой".

И сказал тогда мельник:

"Тебе легко говорить, Учитель, ибо тобой руководят, а нами — нет, да это и не нужно, так как мы трудимся! Человеку приходится работать, чтобы жить в этом мире".

Учитель, отвечая ему, сказал:

"Однажды жили-были существа в одной деревне на дне большой прозрачной реки. Течение реки молча проносилось над всеми — молодыми и старыми, богатыми и бедными, добрыми и злыми, течение шло своей собственной дорогой, зная лишь свое собственное хрустальное "Я".

Все существа, каждый по своему, крепко цеплялись за веточки и камни на дне реки, ибо цепляться было их образом жизни, а сопротивление течению — было тем, чему каждый учился с рождения.

Но одно существо сказало, наконец: "Мне надоело цепляться. Хотя я и не могу этого видеть глазами, я верю, что поток знает, куда он течет. Я отцеплюсь, и пусть он несет меня, куда хочет. Цепляясь, я умру от скуки".

Другие существа засмеялись и сказали: "Дурак! Отцепишься, и этот поток, которому ты поклоняешься, швырнет тебя и разобьет вдребезги о камни, и ты умрешь быстрее, чем от скуки!"

Но тот не обратил внимания на их совет и, глубоко вздохнув, перестал держаться, и сразу же его закрутило и швырнуло потоком на камни.

Однако со временем, так как это создание отказалось прицепиться снова, поток поднял его, свободного, со дна, и больше он уже не был в синяках и не ушибался.

А существа на дне, для которых он уже был чужим, кричали: "Смотрите, чудо! Существо, подобное нам, летает! Смотрите. Мессия пришел спасти всех нас!"

А он, несясь в потоке, сказал: "Я не более Мессия, чем вы. Река с восторгом принимает нас, свободных, если только мы осмеливаемся отцепиться. Наша истинная работа — в этом путешествии, приключении!"

Но они еще сильнее кричали:

"Спаситель!" и цеплялись за скалы, и когда они снова взглянули, его уже не было, и остались одни и создавали легенды о Спасителе".

И случилось так, что когда он увидел, что все больше и больше людей толпится вокруг него с каждым днем и все больше и плотнее и все с большим упорством, когда он увидел, что они заставляли его исцелять их, не давая отдыха, и кормить их постоянно чудесами, учить их жизни, он в тот же день ушел один на вершину горы вдали, и там он молился.

И в сердце своем сказал он:

"Бесконечное Лучезарное Сущее, если это в твоей воле, да минует меня чаша сия, да избави меня от этой немыслимой задачи.

Я не могу жить жизнью ни одной другой души, однако десятки тысяч взывают ко мне о жизни.

Прости меня, что я позволил всему этому случиться. Если есть на то воля твоя, дай мне вернуться к моим машинам и инструментам и жить, как все остальные люди".

И голос на холме заговорил с ним, голос, который не был ни голосом мужчины, ни голосом женщины, ни громким, ни тихим, голос, который был бесконечно добр. И сказал ему голос:

"Не моя воля, но твоя да свершиться! Ибо то, что есть твоя воля, есть и моя воля для тебя. Иди своим путем, как все другие люди, и да будешь ты счастлив на Земле!"

И услышав этот голос, Учитель обрадовался и возблагодарил и сошел вниз с горы, напевая песенку механика. И когда толпа приступила к нему со своими горестями, умоляя его исцелить их, и научить их, и накормить их тут же своим пониманием, и развлечь их своими чудесами, он улыбнулся народу и сказал любезно:

"Я закончил".

На мгновение толпа онемела от изумления.

И сказал он им:

"Если человек сказал Богу, что он больше всего хочет помогать страждущему миру, любой ценой, и Бог ответил и сказал ему, что он должен делать, следует ли человеку делать так, как ему сказали?"

"Конечно, Учитель!" — закричали многие — "Для него должно быть удовольствием испытывать муки ада, раз Бог просит этого!"

"Независимо от того, каковы эти муки или трудности задачи?"

"Честь быть повешенным, слава быть распятым на дереве и сожженным, если это повелел Бог" — сказали они.

"А что бы вы сделали, — сказал Учитель множеству людей, — если бы Бог заговорил с вами и прямо в лицо сказал бы вам:

"Я повелеваю, чтобы вы были счастливы в мире, пока вы живете". Что бы вы сделали тогда?"

И молчала толпа, и ни голоса, ни звука не было слышно на склонах холма и в долинах, где они стояли.

И сказал тогда Учитель в тишине: "На дорогах нашего счастья найдем мы учение, ради которого избрали мы эту жизнь. Вот что я узнал в этот день, и я выбираю покинуть вас — и теперь вы пойдете своим собственным путем, как вам захочется".

И он ушел своей дорогой сквозь толпу и оставил их, и он вернулся к повседневному миру людей и машин.

II

Была середина лета, когда случай свел меня с Дональдом Шимодой. За четыре года полетов мне ни разу не встретился ни один пилот, который делал бы то же, что и я: летал из города в город на стареньком биплане и катал пассажиров — за десять минут полета — три доллара.

Но однажды, к северу от Ферриса, штата Иллинойс, я заглянул вниз из открытой кабины своего "Флита" и, поверите ли, там приземлился старый "Тревл Эйр 400", бело-золотой на изумрудно-желтом огороженном поле.

Жизнь у меня свободная, но иногда она становится одинокой. Я увидел биплан, несколько минут подумал и решил, что в том не будет греха, если я загляну к нему.

Убрав газ до малых оборотов, с помощью руля направления, со скольжением, мы, "Флит" и я, начали снижаться. Негромкий добрый звук, словно ветер в качающихся проводах, медленное "пок-пок" старенького мотора, замедляющего вращение пропеллера. Защитные очки сдвинуты на лоб, чтобы лучше видеть, куда приземлиться. Зеленые джунгли колосьев со свистом проносятся подо мной, мелькает забор, а затем, насколько я могу видеть, — недавно скошенное поле. Вывожу руль направления из скольжения, делаю маленький кружок над землей, трава бьет по шинам, затем знакомое шуршание земли под колесами, замедление, снова шорох и, наконец, быстрые выхлопы двигателя — и машина остановилась рядом с другим самолетом. Выключаю двигатель, раздается тихое "клак-клак", пропеллер перестает крутиться — и наступает полная тишина июльского дня.

Летчик "Тревл Эйр" сидел в траве, спиной к левому колесу своего самолета и наблюдал за мной.

С полминуты я тоже наблюдал за ним, удивленный его спокойствием. Я бы лично не был таким невозмутимым и не сидел бы так, наблюдая, как другой приземляется на поле рядом со мной и ставит свою машину в десяти ярдах от меня. Я кивнул ему, он мне понравился, сам не знаю почему.

— Ты выглядел одиноким, — сказал я ему издали.

— Ты тоже.

— Не хочу мешать тебе. Если я лишний, полечу дальше.

— Нет, я ждал тебя.

Я улыбнулся на это.

— Прости, что опоздал.

— Ничего.

Я снял шлем и очки, вылез из кабины и спустился на землю. После пары-другой часов в воздухе это всегда приятное ощущение.

— Надеюсь, ты не откажешься от ветчины и сыра, — сказал он, — Ветчина и сыр, а, может, — муравей. — Никаких рукопожатий, никакого знакомства.

Он не был крупным. Волосы до плеч, чернее чем резина на колесе, к которому он прислонился. Глаза темные, как у сокола. Хорошо, когда такие глаза у друга, но в любом другом человеке они заставляют чувствовать себя очень неуютно. Он вполне мог бы быть мастером карате, направляющимся на одно из своих крупных выступлений.

И я взял у него сэндвич и термосный стаканчик с водой.

— Ты кто? — спросил я. — Годы я бродяжничаю на самолете и не разу не видел такого же бродяги, как я.

— Да я ни на что особенно не гожусь, — сказал он вполне весело. — Немножко механик, сварщик, чуток халтурил с гусеничными машинами "Кэтс", задерживаюсь на одном месте чуть дольше, чем нужно, попадаю в переделки. Поэтому я сделал самолет и вот — бродяжничаю.

— Что за гусеничные машины? — я с детства бредил дизельными тракторами.

— Д-8, Д-9, совсем не много, в Огайо.

— Д-9! Такие большие, с дом! С двойным приводом, они что, правда могут сдвинуть гору?

— Есть гораздо лучшие способы сдвигать горы, — сказал он с улыбкой, которая длилась не более десятой доли секунды.

На минуту я прислонился к нижнему крылу его самолета, наблюдая за ним. Игра света… на него трудно было смотреть вблизи, как если бы его голова была окружена светом, создавая слабый, светящийся серебристый фон вокруг.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— В какие переделки ты попадал?

— О, ничего особенного. Просто мне нравится все время передвигаться, как и тебе.

Я взял свой сэндвич и обошел самолет кругом. Это была машина выпуска 1928 или 1929 года, и нисколько не поцарапанная. Заводы не выпускают такие новенькие и не ставят их на стоянку в поле. По меньшей мере двадцать слоев краски и лака сверкали как зеркало на деревянных деталях машины. Под кабиной золотыми буквами было написано старым английским шрифтом: "Дом", а на регистрационной карте значилось "Д.В.Шимода". Инструменты были новые, только что из ящика, настоящие летные инструменты 1928 г. Дубовая полированная приборная доска и руль управления, смеситель и опережение вспышки слева. Теперь уже никогда не увидишь опережения вспышки, даже в самых лучших реставрированных антикварных самолетах. И никаких царапин, ни пятнышка на перкалевой обшивке, ни одного подтека масла на капоте. Ни единой соломинки на полу кабины, как-будто его машина никогда не летала, словно она просто материализовалась на этом месте, через какое-то отклонение во времени, протяженностью в полвека. Я почувствовал, как от всего этого у меня по шее забегали мурашки.

— Сколько времени ты уже возишь пассажиров? — спросил я у него из-за самолета.

— С месяц, может, недель пять.

Он летал. Пять недель по полям, и, кто бы вы ни были, на вашем самолете появится и грязь, и масло, и солома на полу кабины, хоть что-нибудь да будет. Но эта машина… ни масла на ветровом стекле, ни пятен от травы на несущих плоскостях, ни насекомых, прилипших к пропеллеру. Летом в Иллинойсе невозможно все это, ни для какого самолета. Я рассматривал "Травл Эйр" еще минут пять, а затем вернулся назад и сел на траву под крылом, лицом к летчику. Мне не было страшно, мне все еще нравился этот парень, но что-то было не так.

— Почему ты не говоришь мне правду?

— Я уже сказал тебе правду, Ричард, — ответил он. Мое имя было написано на моем самолете.

— Человек не может катать пассажиров в своем самолете целый месяц без того, чтобы не замаслить его или хотя бы, друг мой, не запачкаться хоть чуть-чуть. Хоть одно пятнышко на ткани, а? Господи, ну хоть травинку на полу?

Он спокойно улыбнулся мне: "Есть вещи, которых ты не знаешь". В тот момент он был странником, человеком с другой планеты.

Я поверил тому, что он говорил, но у меня не было ни какого способа объяснить пребывание этой машины — ювелирной вещицы, чем, по сути, был его самолет, — посреди летного поля.

— Это правда. Но когда-нибудь я их узнаю, все равно узнаю. И тогда ты сможешь взять мой самолет, Дональд, потому что тогда мне уже не нужно будет летать.

Он посмотрел на меня с интересом, и его черные брови поднялись.

— Да ну? Расскажи мне.

Я был в восторге. Кто-то хотел послушать мои теории.

Долгое время люди не умели летать. Не думаю, что это происходило от того, что они считали это невозможным, поэтому они, конечно, и не научились первому закону аэродинамики. Мне хочется верить, что где-то существует другой закон: нам не нужны самолеты, чтобы летать, или проходить сквозь стены, или добираться до других планет. Мы можем научиться делать все это без машин и где бы то ни было. Если захотим.

Он едва заметно улыбнулся и кивнул.

— И ты думаешь, ты научишься тому, чего хочешь, если будешь катать пассажиров по три доллара за рейс?

— Единственное обучение, которое имеет смысл, это то, которое я делаю самостоятельно, делая то, что я хочу. Нет и не может быть на земле ни одной души, которая могла бы научить меня большему из того, что я хочу знать, чем мой самолет в небе. А если бы была такая душа, я бы тут же отправился на розыски этого человека. Его или Ее.

Темные глаза были спокойно устремлены на меня.

— Разве ты не веришь, что тобой руководят, если ты действительно хочешь научиться этому?

— Да, мной руководят. А кем нет? Я всегда чувствовал, что за мной наблюдают, или что-то в этом роде.

— Ты думаешь, что тебя приведут к учителю, который поможет тебе?

— Если не случится так, что этим учителем окажусь я сам, то — да!

— Может, так и случиться, — сказал он.

Новенький пикап неслышно подъехал к нам по дороге, подняв облако пыли, и остановился. Дверца открылась, и оттуда вышли старик и девочка лет десяти. Было так безветренно, что пыль так и осталась висеть в воздухе.

— Это вы тут катаете? — спросил старик.

Поле нашел Дональд Шимода, поэтому я молчал.

— Да, сэр, — сказал он весело, — сегодня неплохо полетать, правда? Хотите?

— А если бы захотел, вы не станете выкидывать всякие фокусы, делать там кувырк-кувырк? — глаза старика озорно блестели, пока он разглядывал нас, чтобы увидеть, понимаем ли мы его, деревеньщину.

— Захотите — будем, не захотите — не будем.

— Так вы, наверное, дерете за это чертову уйму денег?

— Три доллара наличными за десятиминутный рейс. Это значит тридцать три и три десятых цента в минуту. Многие говорят, стоит этого.

У меня было странное чувство постороннего, который сидит тут без дела и слушает, как другой выполняет свою работу. Мне понравилась манера, с которой он говорил, все так сдержанно. Я привык к тому, как я рекламировал свои полеты — "Люди! Гарантирую вам наверху температуру на десять градусов ниже! Отправляемся туда, где летают одни только птицы и ангелы! И все это за три доллара, мизерная часть из вашего кошелька или кармана!..", — так что забыл, что можно делать как-то иначе.

Это напряженная работа — летать и катать пассажиров в одиночку. Я привык к этому, но тут было еще и другое: если у меня не будет пассажиров, мне нечего будет есть. Сейчас, когда я мог бездельничать, а мой обед не зависел от выручки, я мог хоть на раз расслабиться и понаблюдать.

Девочка отошла назад и тоже наблюдала. Белокурая, с карими глазами, с серьезным лицом, она стояла тут, потому что тут был ее дедушка. Она не хотела летать.

Чаще бывает как раз наоборот: жаждущие летать дети и осторожные взрослые; когда вы зарабатываете себе на жизнь, то у вас вырабатывается чутьё на такие дела, и я то уж знал, что девочка не полетит с нами, сиди мы тут хоть целое лето.

— Кто из вас, джентльмены?… — спросил старик. Шимода налил себе в чашку воды.

— Ричард повезет вас. У меня еще обед. Или ждите.

— Нет, сэр, я готов прямо сейчас. Мы можем полететь над моей фермой?

— Конечно, — сказал я, — только покажите, куда вам хочется полететь, сэр.

Я выгрузил из передней части постель, ящик с инструментами и котелки, помог старику взобраться на пассажирское сидение и застегнул ремень.

— Дон, не подтолкнешь ли меня?

— Эгэ, — держа чашку с водой, он встал у пропеллера. — Что нужно?

— Зажигание и тормоза. Проверни его тихонько. От толчка он сразу вырвется из рук.

Каждый раз, когда кто-нибудь поворачивал пропеллер "Флита", он делал это слишком быстро, — и в то же время, по разным непонятным причинам мотор не заводился. Но это человек провернул его так тихонько, словно только этим и занимался всю жизнь. Тихо щелкнул магнит, зажигание пошло в цилиндры, и старый мотор заработал совсем легко. Дональд вернулся к своему самолету, сел и начал разговаривать с девочкой.

В реве мотора и в вихре летящей соломы мой "Флит" поднялся в воздух на сотни футов (если сейчас мотор откажет, мы сядем в пшеницу), пятьсот футов (теперь мы можем повернуть и сесть на выгоне… — тут к западу есть выгон для коров), восемьсот футов. Я выравнивал, следуя туда, куда показывает палец деда, против юго-восточного ветра. Три минуты лета и мы делаем круг над фермерскими постройками, сараями цвета раскаленного угля, над домом цвета слоновой кости среди зарослей мяты. Огород позади дома, где растет сахарная кукуруза, салат и помидоры.

Человек на переднем сидении смотрел из кабины вниз, когда мы кружили над фермой, в пролет между крыльями и расчалками флита.

На крылечке перед нами появилась женщина в белом переднике поверх синего платья и помахала нам. Мужчина помахал ей в ответ. Потом они станут рассказывать, как им хорошо было видно друг друга.

Наконец, он повернулся ко мне и кивнул, показывая, что уже довольно, спасибо, и что мы можем возвращаться.

Я сделал большой круг над городом Феррис, чтобы там знали, что можно совершать полеты, и стал снижаться по спирали, чтобы показать, где это происходит. Когда я пошел на посадку, делая крутой вираж над полем, "Тревл Эйр" взмыл с земли и сразу же повернул в сторону фермы, над которой мы только что летали.

Когда-то я летал в составе пятерки, и на момент у меня возникло то же напряженное ощущение… один самолет взлетает с пассажирами, в то время как другой приземляется. Мы коснулись земли с небольшим сотрясением и откатились до дальнего конца поля, недалеко от дороги.

Мотор заглох, мужчина отстегнулся от кресла, и я помог ему вылезти. Он достал из комбинезона бумажник и, качая головой, отсчитал долларовые бумажки.

— Вот это поездка, сынок!

— Мы тоже так думаем, неплохой продукт продаем.

— Это все твой друг продает.

— Вот как?

— Вот что я тебе скажу. Твой друг продал бы золу самому дьяволу. Держу пари, разве не так?

— Почему вы так думаете?

— Из-за девочки, почему же еще. Чтобы моя внучка Сара полетела на самолете! — говоря, он следил за "Тревл Эйр", кружащимся над фермой в голубой золотистой дымке воздуха. Он говорил так, как говорит спокойный человек, заметивший у себя в саду сухую ветку, которая расцвела и покрылась спелыми яблоками. — С самого рождения эта девочка боялась высоты. Вопила. Просто была в ужасе. Она бы скорее голой рукой схватила шершня, чем залезла бы на дерево. Не полезла бы по лестнице на чердак, даже если бы начался потоп. Девочка чудо как управляется с машинами, да и с животными неплохо, но высота — этого она избегает как чумы! И вот смотрите, она — летит!

Он продолжал говорить об этом и о разных других случаях. Вспомнил, как много лет назад такие же вот бродяги, бывало, залетали через Грейсберг и Монмут, как и у наших самолетов у них было по два крыла, только те выделывали черт знает что.

Я смотрел, как далекий "Тревл Эйр" становился все больше, как он по спирали прошел над полем на более крутом вираже, чем сделал бы я, будь у меня на борту девочка, которая боится высоты, скользнул над пшеничным полем, забором, коснулся травы и приземлился на три точки так, что дух захватило. Дональд Шимода, должно быть, уже давно летает, раз он вот так мог посадить "Тревл Эйр".

Самолет подкатился и остановился возле нас, для чего не нужно было делать никаких лишних усилий. Пропеллер лихо звякнул и остановился. И ни одной мертвой мушки на восьмиугольной лопасти.

Я вспрыгнул, чтобы помочь, на плоскость, отцепил у девочки ремень, открыл для нее дверцу передней кабины и показал ей, куда поставить ногу, чтобы не повредить обшивку крыла.

— Как тебе понравилось?

Она даже не слышала, что я сказал.

— Дедушка! Я не боюсь! Мне не было страшно, честно! Дом был как игрушечный, и мамочка помахала мне, а Дон сказал, что я боялась просто потому, что однажды я упала и умерла, и что я больше не должна бояться высоты! Я буду летчиком, дедушка. У меня будет самолет, и я сама буду водить его и везде летать и катать на своем самолете! Можно?

Шимода улыбнулся мужчине и пожал плечами.

— Это он сказал тебе, что ты будешь летчиком, Сара?

— Нет, я. Я ведь хорошо разбираюсь в моторах, ты же знаешь.

— Ну, что же, можешь поговорить об этом со своей матерью. Нам пора домой.

Эти двое поблагодарили нас, и один пошел, а другая побежала к своему грузовику. Оба изменившись оттого, что случилось в поле и в небе.

Приехало еще два автомобиля, потом еще один, и весь день у нас было полно людей, которые хотели увидеть Феррис с воздуха. Мы сделали двенадцать или тринадцать рейсов, при этом торопились как только могли, после чего я кинулся в город за бензином для "Флита". Потом было еще несколько пассажиров, и еще, настал вечер, а мы без остановки летели туда и обратно до самого захода солнца.

Где-то я прочитал: население 200 тыс. человек, и к тому времени как стемнело, я стал думать, что мы прокатили их всех, а может, еще несколько из пригорода.

Впопыхах я забыл спросить Дона и о Саре, и о том, что он ей сказал, придумал ли он историю о смерти, или это было правдой. И понемногу, пока пассажиры менялись местами, я внимательно наблюдал за его самолетом, нигде ни следа, ни пятнышка масла, и, очевидно, он как-то уклонялся от насекомых, которых мне приходилось счищать с ветрового стекла после часа-другого полета.

В небе уже стемнело, когда мы закончили. К этому времени, когда я положил в свою жестяную печку солому, сверху добавил угольных брикетов и разжег огонь, стало совершенно темно, и огонь бросал яркие блики на самолеты, поставленные рядом, и на золотистые стебли соломы вокруг нас.

Я заглянул в ящик с продуктами.

— Суп, тушенка, или спагетти? — сказал я. — А может, груши или персики? Хочешь горячих персиков?

— Все равно, — сказал он мягко, — что-нибудь или ничего.

— Парень, или ты не голоден? Это был довольно трудный денек.

— Ты не так много мне предлагаешь, ради чего стоило бы проголодаться, разве что будет хорошая тушенка.

Я открыл банку шведским офицерским ножом, проделал то же самое с банкой спагетти и поставил их на стол. Карманы мои были битком набиты деньгами. Для меня это был один из наиболее приятных моментов дня.

Я вытащил бумажки и пересчитал их, нимало не заботясь о том, чтобы расправить и сложить. Оказалось сто сорок семь долларов, и я начал подсчитывать в уме, что для меня было нелегко.

— Постой… постой… дай-ка подумать, четыре и два в уме… сорок девять рейсов сегодня. Дон, я побил рекорд, мой стодолларовый день, я и "Флит"! Ты, должно быть, побил бы и двухсотдолларовый, ведь ты в основном возил сразу двоих!

— В основном, да.

— Как насчет того учителя, которого ты ищешь? — спросил он после паузы.

Не ищу я никакого учителя, — сказал я. — Я считаю деньги! Я могу неделю прожить на это. Целую неделю я могу ни черта не делать!

Он посмотрел на меня и улыбнулся: — Когда кончишь копаться в своих деньгах, не будешь ли ты так добр передать мне тушенку?

III

Толчея, масса людей, толпы народу, людские потоки, текущие к одному человеку, который находится в центре. Затем поток людей превращается в океан, который вот-вот проглотит человека, но вместо этого, чтобы утонуть, он идет по океану, посвистывая, и исчезает. Водный океан превратился в травяной. Бело-золотистый "Тревл Эйр" приземлился в траве, из кабины вылез пилот и вывесил матерчатый транспарант:

"ЛЕТИТЕ — 3 долл. — ЛЕТИТЕ"

Было три часа утра, когда я проснулся от этого сна, помня его весь, и по какой то непонятной причине чувствуя себя от него счастливым. Я открыл глаза и при свете луны увидел, что большой "Тревл Эйр" стоит возле "Флита". Шимода сидел на своей постели, так же как и тогда, когда я впервые встретил его, опершись на левое колесо своего самолета. Нельзя сказать, что я видел его ясно, просто я знал, что он там.

— Эй, Ричард, — тихонько позвал он из темноты. — Разве это не объясняет тебе, в чем дело?

— Что объясняет мне? — сказал я, смутно соображая, все еще вспоминая, и, казалось, ничуть не удивленный тем, что он не спит.

— Твой сон. Этот парень из толпы, и сами толпы, и самолет, — терпеливо проговорил он. — Тебе было любопытно узнать насчет меня, теперь ты знаешь, все в порядке? Были такие сообщения: "Дональд Шимода", тот, которого прозвали Механик-Мессия, Американский Авиатор, исчезнувший как-то на глазах у двадцати пяти тысяч свидетелей!"

Это я помнил, читал на газетном стенде в каком-то городишке в Огайо и потому, что это было написано на первой странице.

— Дональд Шимода?

— К вашим услугам, — сказал он. — Теперь ты знаешь, поэтому тебе не придется больше разбираться во мне. А теперь спи.

Долгое время я думал об этом, прежде чем снова заснуть.

— Разве вам можно… я не думал… у тебя такая работа, Мессия, ведь от тебя ожидают, что ты спасешь мир, так? Я не знал, что Мессия может вот так запросто закручивать гайки, а потом взять и все бросить. — Я сидел наверху, на капоте "Флита" и рассматривал своего странного товарища. — Дон, брось-ка мне, пожалуйста, ключ девять на шестнадцать.

Он поискал в ящике и бросил мне ключ. Как и другие инструменты в то утро, ключ, который он бросил, замедлил свой полет и остановился в воздухе, плавая в невесомости, лениво покачиваясь. Однако, как только я коснулся его, он тяжело опустился мне в руку, обычный хром-ванадиевый авиационный гаечный ключ. Но не совсем обычный. С тех пор, как у меня в руках сломался ключ семь на восемь, я купил себе самые лучшие инструменты, какие только можно было достать… этот был как раз первого класса, а это, как знает каждый механик, не очень-то обычный гаечный ключ. Он мог бы быть сделан из золота, судя по цене, но одно удовольствие было держать его в руках и знать, что он ни за что не сломается, что бы с ним не вытворяли.

— Конечно, ты можешь отказаться. Отказаться от чего хочешь, если передумаешь, — он пустил в воздух отвертку Филлипса, просто так, для развлечения. — Итак, отказываешься быть Мессией, если мои слова звучат так, как будто я оправдываюсь, то это возможно, потому, что я все еще чуть-чуть оправдываюсь. Лучше уж так, чем продолжать работу и ненавидеть ее. Хороший Мессия не ненавидит ничего и свободен идти любой дорогой, по которой хочет идти. Что ж, и это справедливо для любого. Мы в мире все сыновья Бога, или Смысла, или Разума, или еще чего-то, как хочешь.

Я трудился над тем, чтобы закрепить гайки в основании цилиндра на моторе Киннера. Хороший двигатель, старенький Б-5, но через какую-нибудь сотню часов лета гайки так и норовят разболтаться, поэтому уж лучше не доводить до этого и подтянуть их заранее. И, конечно, первая же, которую я попробовал ключом, была завернута на четверть оборота меньше, чем нужно, и я порадовался своей предусмотрительности, решив заняться ими в это утро, до того, как появятся первые пассажиры.

— Да, Дон, верно, но похоже, что если бы Мессианство отличалось от других работ, то знаешь что? Иисус вернулся бы назад и зарабатывал бы себе на жизнь тем, что думал бы молоточком. Может, это звучит странно.

Он задумался, пытаясь понять мою точку зрения.

— Я не понимаю твою позицию. Странно, что он не бросил все, когда они впервые назвали его Спасителем. И вместо того, чтобы удрать при этой скверной новости, он попробовал рассуждать логически: "Ладно, я — сын Бога, но мы все такие, я — Спаситель, но и вы — тоже! Чудеса, которые я делаю, и вы можете делать! И любой человек в здравом смысле понимает это".

На капоте было жарко, но не было ощущения работы. Чем больше мне надо было делать, тем меньше я называл это работой. Я испытывал удовлетворение, сознавая, что занимаюсь сейчас тем, что не даст потом цилиндрам отвалиться от мотора.

— Скажи, если тебе понадобится еще ключ.

— Мне не надо никакого ключа. Я оказался настолько развитым духовно, что смотрю на эти трюки, Шимода, просто как на игры довольно-таки развитой души. Или, может быть, начинающего гипнотизера.

— Гипнотизера! Парень, ты все ближе к цели! Но уж лучше гипнотизер, чем Мессия. Что за скучная работа! И как это я не знал, что она будет такой скучной.

— Знал,— сказал я мудро. Он только засмеялся.

— Ты когда-нибудь думал, Дон, что в конце-концов может оказаться, что бросить это все не так-то легко? Может оказаться, что не так-то просто зажить жизнью обыкновенного человеческого существа?

На это он не рассмеялся.

— Ты, конечно, прав, — сказал он и взъерошил волосы. — Стоило остаться подольше в каком-нибудь месте на день-два, и уже люди знали, что я представляю собой нечто странное. Погладишь меня по рукаву — и исцеляешься от рака в последней стадии, и недели не пройдет, как я снова среди толпы. Этот самолет дает мне возможность передвигаться, и никто не знает, откуда я пришел, куда направляюсь дальше, и это меня устраивает.

— Тебя ждут крепкие времена, крепче, чем ты думаешь, Дон.

— Да ну?

— Да, в наше время все движение идет от материального к духовному, хоть и медленно. Но все же это громадное движение. Думаю, мир не оставит тебя в покое.

— Им нужен не я, а чудеса! А этому я могу научить кого-то еще. Пусть он будет Мессия, я не скажу ему, что это скучная работа. И, кроме того: "Нет ни одной проблемы, которая была бы так велика, что от нее нельзя было бы убежать".

Я соскочил с капота на траву и начал закреплять гайки на третьем и четвертом цилиндрах. Они не все разболтались, но некоторые надо было подтянуть.

— Ты что, цитируешь из "Собаки-ищейки", Дон?

— Я буду цитировать истину отовсюду, где бы я ни находил ее, не угодно ли вам это?

— Ты не можешь убежать, Дон. А что, если я начну поклоняться тебе прямо сейчас? Что, если я устану возиться со своим мотором и начну умолять тебя починить его за меня? Послушай, я отдам тебе все деньги, которые я получу, работая до заката солнца, все до единого цента, если только ты научишь меня, как парить в воздухе! Если же ты не сделаешь этого, тогда я буду знать, что я обязан молиться тебе. Святому, Посланному облегчить Время.

Он только улыбнулся мне. До сих пор я думаю, что он не понимал, что не может убежать. Как я мог знать то, чего он не знал?

— У тебя был весь этот спектакль, какой мы видим в фильмах из Индии? Толпы на улицах, миллионы рук, касающихся тебя, цветы и фимиам, золотые помосты, увешанные серебряными гобеленами, где бы ты мог стоять и говорить?

— Нет. Еще до того, как я испросил работу, я знал, что этого я не смогу вынести. Поэтому я выбрал Соединенные Штаты и получил только толпы.

Ему было мучительно вспоминать, и я пожалел, что затеял все это.

Он сидел в траве и продолжал говорить, глядя сквозь меня.

— Я хотел сказать: "Бога ради, если вы хотите свободы и радости, неужели вы не видите, что их нет нигде вне вас? Скажите, что она у вас есть, и она у вас будет. Действуйте так, как будто она ваша, и она будет вашей!" Ричард, что же такого чертовски трудного в этом? Но они даже не слышали, большинство из них. Чудеса — это все равно, что ходить на гонки, чтобы увидеть аварии, так и они приходили ко мне, чтобы увидеть чудеса. Сначала это расстраивает, а потом, через некоторое время, становится просто скучным. Я понятия не имею, как другие Мессии могут это выносить.

— Когда ты так изображаешь дело, то оно теряет некоторую долю очарования, — сказал я. Подтянув последнюю гайку, я отложил инструменты. — Куда мы сегодня направляемся?

Он подошел к моей кабине и, вместо того, чтобы стереть насекомых с моего ветрового стекла, он провел по ним рукой, и раздавленные маленькие создания ожили и улетели прочь от нас. Его собственное ветровое стекло, конечно, никогда не нужно было чистить, и теперь я знал, что его мотор тоже никогда не потребует никаких забот.

— Я не знаю, — сказал он. — Я не знаю, куда мы направляемся.

— Что ты хочешь сказать? Ты же знаешь и прошлое, и будущее всех вещей. Ты знаешь точно, куда мы едем.

Он вздохнул. — Да, но я стараюсь об этом не думать.

В течение короткого времени, пока я работал с цилиндрами, я с восторгом думал, что все, что мне нужно делать — это оставаться с этим парнем, и не будет никаких проблем, не случится ничего плохого и все будет прекрасно. Но то, как он сказал: "Я стараюсь об этом не думать", — заставило меня вспомнить, что случалось с Мессиями, посланными в этот мир. Здравый смысл подсказывал повернуть на юг после взлета и лететь от этого человека как можно дальше. Но, как я говорил, бывает одиноко лететь одному, и я был рад найти его, просто чтобы был кто-то, с кем можно поговорить, и этот кто-то был бы человеком, отличающим элерон от вертикального стабилизатора.

Я бы повернул на юг, но после взлета я остался с ним, и мы полетели на северо-восток, в будущее, о котором я старался не думать.

IV

— Где ты учился всему этому, Дон? Ты так много знаешь. А может, я просто думаю, что ты знаешь. Нет. Ты знаешь много. И это все практика? Разве просто обучения недостаточно, чтобы стать Учителем?

— Тебе дают читать книгу.

Я повесил только что выстиранный шелковый шарф на расчалки и уставился на него:

— Книгу?

— "Справочник Спасителя". Что-то вроде библии для Учителей. Здесь где-то есть экземпляр, если тебе интересно.

— Да, да! Ты имеешь в виду настоящую книгу, которая говорит?..

Он порылся какое-то время в своих вещах в передней части "Тревл Эйр" и подошел ко мне с томиком в руках в переплете из какого-то материала, похожего на замшу.

КАРМАННЫЙ СПРАВОЧНИК МЕССИИ

было напечатано черными буквами. И дальше:

ПАМЯТКА ДЛЯ ВОЗВЫСИВШЕЙСЯ ДУШИ

— Что ты имеешь в виду под "Справочником Мессии"? Тут написано "Карманный справочник Мессии".

— Что-то вроде того, — он начал собирать вещи вокруг своего самолета, как будто решил, что пора двигаться дальше.

Я перелистал книжку, собрание афоризмов и коротких абзацев.

Перспектива — Пользуйся Ею или теряй Ее. Раз ты обращаешься к этой странице, значит ты забываешь, что-то, что происходит вокруг тебя, не есть реальность. Подумай об этом. Вспомни, откуда ты пришел, куда идешь, и прежде всего подумай о том, почему ты создал беспорядок, в который ты сам попал.

Ты умрешь ужасной смертью, помни. Это хорошая тренировка, и она тебе доставит удовольствие, Особенно, если запомнишь эти факты.

Однако, прими свою смерть с серьезностью. Смеяться по дороге к месту казни — это обычно бывает непонятно для менее развитых жизнеформ, и они назовут тебя сумасшедшим.

Ты читал это, о потере перспективы. Дон?

— Нет.

— Тут сказано: придется умереть ужасной смертью.

— Не придется. Зависит от обстоятельств и от того, как тебе нравится все устраивать.

— А ты собираешься умереть ужасной смертью?

— Не знаю. Не думаешь ли ты, что в этом мало проку, если я бросил работу? Небольшого тихого вознесения было бы достаточно. Я решу через несколько недель, когда закончу то, для чего пришел.

То, как он временами разговаривал, я принимал за шутку и не знал тогда, что он об этих неделях сказал всерьез.

Я снова углубился в книгу: это было знание такого рода, которое могло понадобиться Учителю, тут все было в порядке.

Учение — это выяснение того, что ты уже знаешь…

Делание — это демонстрация того, что ты это знаешь.

Обучение — это напоминание другим, что они знают также хорошо, как и ты.

Вы все — учащиеся, исполнители, учителя, обучающие.

Ваша единственная обязанность в любое жизневремя — быть правдивым с самим собой. Быть правдивым по отношению к кому бы то или чему бы то ни было — не только невозможно, но и знак фальшивого Мессии.

Самые простые вопросы — самые глубокие.

Где ты родился? Где твой дом? Куда ты идешь?

Думая об этих вопросах изредка, понаблюдай за тем, как твои ответы изменяются. Ты учишь лучше всего тому, чему тебе больше всего нужно научиться.

Ты ужасно притих, Ричард, — сказал Шимода так, словно хотел поговорить со мной.

— Да, — ответил я и продолжал читать. Раз уж это была книга только для учителей, я не хотел ее упускать.

Живи так, чтобы никогда не было стыдно, если что-то, что ты делаешь или говоришь, будет обнародовано по всему свету,— то, что опубликуют, будет неправдой.

Твои друзья в первую же минуту, как вы познакомитесь, будут знать тебя лучше, чем твои знакомые узнают тебя за тысячу лет.

Лучший способ избегать ответственности — это сказать: "У меня есть ответственность".

Я заметил в книге нечто странное.

— Дон, страницы не пронумерованы!

— Да, — сказал он. — Ты просто открываешь ее и перед тобой то, в чем ты больше всего нуждаешься.

— Волшебная книга?

— Нет. Ты можешь делать это с любой книгой. Можно и со старой газетой, если читать ее достаточно внимательно. Разве ты не делал этого, когда в уме у тебя какая-нибудь проблема — ты открываешь любую книгу и смотришь, что она говорит тебе?

— Нет.

— Ну что ж, попробуй когда-нибудь.

Я попробовал. Закрыл глаза и задал себе вопрос, что случится со мной, если я останусь и дальше с этим странным человеком. Забавно было быть с ним, но я не мог избавиться от ощущения, что что-то отнюдь не забавное скоро случится с ним, и мне не хотелось оказаться поблизости, когда это произойдет. Думая об этом, я открыл книгу, все еще держа глаза закрытыми, затем открыл их и прочел:

Тебя ведет по жизни внутреннее обучающее создание, веселая духовная сущность, которая есть твое реальное "Я". Не отворачивайся от возможностей будущего, пока ты не станешь уверен, что там нет ничего, чему ты можешь научиться от них.

Ты всегда волен передумать и выбрать другое будущее, как и другое прошлое.

Выбрать другое прошлое? Буквально или в переносном смысле, иначе что бы это могло значить?

— Думаю, мой ум просто лукавит, Дон. Я не знаю, как это возможно для меня выучить всю эту книгу.

— Практика. Немного теории и масса практики, — сказал он, - это займет у тебя недели полторы.

— Полторы недели?

— Да. Поверь, что ты знаешь все ответы — и ты знаешь все ответы! Поверь, что ты Учитель — и ты станешь им.

— Я никогда не говорил, что хочу быть каким бы то ни было учителем!

— Верно, — сказал он, — не говорил.

Но я оставил книжку у себя, и он не попросил ее назад.

V

Фермерам на Среднем Западе нужна хорошая земля для работы, чтобы они могли процветать. Также она нужна и бродячим летчикам. Им нужно быть ближе к своим клиентам. Они должны найти поле в квартале от города: луг или поле, покрытые травой, овсом, или скошенной пшеницей; и чтобы поблизости не было коров, которые могли бы объесть перкаль с самолетов; и чтобы рядом была дорога для автомашин, и калитка в заборе для людей. Поле должно быть расположено так, чтобы самолету не приходилось пролетать низко над каким-нибудь домом; оно должно быть достаточно ровным, чтобы машина не развалилась на части, трясясь на ухабах при скорости пятьдесят километров в час; оно должно быть достаточно длинным, чтобы можно было безопасно взлетать и приземляться тихим и жарким летним днем; а главное — надо иметь разрешение от владельца летать там в течение дня.

Я думал об этом, пока мы неслись на север сквозь субботнее утро. Мессия и я, а в тысяче футов под нами мягко уносились назад зелень и золото земли. "Тревл Эйр" Дональда Шимоды с шумом мчался сбоку от моего правого крыла, разбрасывая солнечные зайчики во все стороны своими зеркальными поверхностями. "Чудесный самолет, — подумал я, — только крупноват, особенно если настанут действительно трудные времена для гастролирования. Он может за один раз перевозить двух пассажиров, но зато и весит в два раза больше, чем "Флит". И поэтому ему нужно большее поле для взлета и для посадки. У меня был когда-то "Тревл Эйр", но, в конце концов, я купил вместо него "Флит", который мог поместиться на крошечном поле, таком маленьком, какое скорее всего можно найти поблизости от города. С "Флитом" я мог работать на 500-футовом поле, тогда как "Тревл Эйр" требовал для себя тысячу, а то и полторы тысячи футов. "Ты привязался к этому парню, — думал я, — привязывайся и к ограничениям его самолета".

И уж конечно, как только я подумал об этом, я заметил возле города чистенькое маленькое пастбище для коров, над которым мы как раз пролетали. Это было стандартное фермерское поле величиной в 1320 футов, разделенное на две части, вторая половина была продана городу для игры в бейсбол.

Зная, что самолет Шимоды не может здесь приземлиться, я положил свой "Флит" на левое крыло, носом вверх, выключил мотор и стал спускаться на бейсбольное поле. Мы коснулись травы сразу за забором с левой стороны поля и проехали до полной остановки так, что место еще осталось. Мне просто хотелось немножко покрасоваться, показать ему, что может "Флит", если им управлять как следует.

Выхлоп дроссельного клапана развернул меня кругом для нового взлета, но когда я повернул, чтобы подняться в воздух, Тревл Эйр" был уже тут, весь наготове к спуску. Хвост опущен, правое крыло вверх, он был похож на великолепного изящного кондора, парящего над землей.

Он летел так медленно и низко, что у меня зашевелились волосы на затылке. Я вот-вот увижу аварию. Если вы хотите удержать и приземлить "Тревл Эйр" на скорости по меньшей мере шестьдесят метров в минуту над забором, при том, что в пятидесяти метрах стоит еще один самолет, то это значит, что вы свернете его в мячик. Но то, что я видел вместо этого, был белоснежный с золотом биплан, остановившийся в воздухе. Ну что ж, я-то ведь не хотел останавливаться, но он летел со скоростью не более тридцати километров в час, самолет, который, заметьте, приземляется на скорости пятьдесят километров в час, и, подумайте только, стоял в воздухе и словно вздох сел на траву сразу тремя точками. Он использовал половину, а может, три четверти пространства, которое использовал я, чтобы посадить "Флит".

Я просто сидел в кабине и смотрел, пока он выруливал и глушил мотор. Когда я выключил мотор, все еще молча, уставившись на него, он окликнул меня:

— Недурное поле ты отыскал! И к городу близко, правда?

Наши первые пассажиры, двое мальчишек на мотоциклах "Хонда", уже заворачивали к нам, чтобы выяснить, что происходит.

— Что ты хочешь этим сказать "Близко к городу"? - закричал я, все еще оглушенный шумом мотора.

— Так он же в половине квартала отсюда!

— Нет, не то! ЧТО ЭТО БЫЛО ЗА ПРИЗЕМЛЕНИЕ? На 'Тревл Эйр"! Как ты здесь приземлился?

Он подмигнул мне:

— Магия!

— Нет, Дон … правда! Я же видел, как ты приземлился!

Он мог видеть, как я потрясен и не на шутку испуган.

— Ричард, ты разве не знаешь ответы на вопросы о летающих гаечных ключах, об исцелении всех болезней, о превращении воды в вино, о хождении по воде и о посадке Тревл Эйр" на площадке в сотню футов? Ты хочешь, знать ответы на все эти вопросы?

Я почувствовал себя так, словно он направлял на меня лазер.

— Я хочу знать, как ты тут приземлился.

— Послушай! — закричал он в пространство между нами. — Этот мир. И все в нем Иллюзии. Ричард! Каждая частица его — иллюзия! Неужели ты этого не понимаешь? — не было ни улыбки, ни подмигивания; словно он был в ярости на меня оттого, что я не знаю всего этого давным-давно.

Мотоцикл остановился у хвоста самолета; вид у мальчишек был такой, будто они тут же готовы лететь.

— Да, — вот и все, что пришло мне в голову, — ладно, согласен на иллюзии.

Они оба насели на него, чтобы он их покатал, а мне осталось только быстренько разыскать владельца поля и получить разрешение на полеты с его пастбища.

Одно можно сказать о взлетах и посадках "Тревл Эйр" в тот день — было похоже, что это поддельный "Тревл Эйр". Будто на самом деле это был малыш Е-2 или вертолет, переодетый в костюм "Тревл Эйр". Во всяком случае, мне было гораздо легче принять невесомый полет гаечного ключа, нежели оставаться спокойным при виде самолета, взмывающего в воздух с пассажирами на борту на скорости тридцать километров в час. Одно — верить в левитацию, когда вы ее видите, и совсем другое — полностью поверить в чудеса.

Я продолжал думать о том, о чем он говорил так яростно. Иллюзии. Как-то раньше он говорил мне это же … Когда я был мальчиком и учился магии — маги говорят то же самое… Они осторожно говорят нам: "Смотрите, то, что вы сейчас увидите, это не чудо, это на самом-то деле не магия. А то, что это такое, это в действительности иллюзия "магии". Затем они вытаскивают из грецкого ореха люстру и превращают слона в теннисную ракетку.

В какой-то вспышке внутреннего озарения я вытащил из кармана "Справочник мессии" и открыл его. Два предложения одиноко стояли на странице:

Не существует такой вещи, как проблема, без того, чтобы в ее руках не было дара для вас.

Вы ищете проблемы потому, что вам нужны их дары.

Я не совсем понимаю почему, но после прочтения этого, мое замешательство исчезло. Я читал снова и снова, пока не смог повторить с закрытыми глазами.

Название города было Троя, и пастбища там обещали быть для нас такими же хорошими, как и в Феррисе, где мы были до этого. Но в Феррисе у меня было ощущение спокойствия, а здесь в воздухе было какое-то напряжение, которое мне не нравилось.

Полеты, которые для наших пассажиров были приключением, "раз-в-жизни-событием", для меня были обычным, будничный делом, над которым сейчас нависло облако странной тревоги. Моим приключением было то, что я летаю с этим чудаком… то невозможное, что он заставлял делать свой самолет, и те странные вещи, которые он говорил, чтобы все это объяснить.

Жители Трои были ошеломлены чудом полета "Тревл Эйр" не больше, чем был бы ошеломлен я, если бы вдруг в полдень зазвонил колокол, который не звонил вот уже шестьдесят лет… они не знали что-то, что тут происходило, было невозможно.

— Спасибо за полет! — говорили они. — И это все, чем вы можете зарабатывать себе на жизнь? Неужели вы нигде не работаете?

Или еще: — Почему вы забрели в такое местечко как Троя? Или: — Джерри, а твоя ферма выглядит не больше коробки из-под башмаков.

У нас был хлопотливый день. Очень много людей приходило полетать, и нам предстояло заработать кучу денег. Однако что-то во мне начало говорить: "Удирай скорее, удирай, удирай прочь от этого места!" Прежде, чем я обратил на это внимание, мне пришлось вспомнить, что я всегда сожалел о своем невнимании.

Часа в три я остановил мотор из-за топлива, дважды сходил туда и обратно с двумя пятигаллоновыми канистрами и принес с бензоколонки Скелли автомобильного бензина, и тут меня осенило, что ведь я ни разу не видел, чтобы "Тревл Эйр" заправлялся. Шимода не заправлял свой самолет начиная с какого-то времени еще до Ферриса, и к этому времени летал уже часов семь и начинал восьмой без единой капли бензина или хотя бы масла. Я знал, что он добрый человек и не обидит меня, и все-таки испугался. Даже если растягивать бензин, уменьшая обороты двигателя до минимума, можно заставить "Тревл Эйр" работать самое большее пять часов, но не восемь часов взлетов и посадок…

Он все летал и летал, полет за полетом, пока я заливал бензин в центральный отсек своего бака и добавлял кварту масла в мотор. Из людей, ожидавших полета, образовалась очередь… И, похоже, ему не хотелось их разочаровывать.

Мне удалось перехватить его, когда он помогал какому-то мужчине и его жене влезть в кабину. Я изо всех сил старался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее и небрежнее:

— Дон, как у тебя с топливом? Не нужно ли тебе бензина? — я стоял у окончания крыла его самолета с пустой пятигалоновой канистрой в руке.

Он посмотрел мне прямо в глаза, нахмурился, озадаченный, словно я спросил его не нужно ли ему воздуха чтобы подышать.

— Нет, — сказал он, и я почувствовал себя тупым первоклашкой на задней парте. — Нет, Ричард, мне не нужно бензина.

Я почувствовал раздражение. Все-таки я знал кое-что о его самолете и вообще о самолетных моторах и топливе.

— Ну, ладно! — рассердился я. — А как насчет урана?

Он засмеялся, и я сразу растаял.

— Спасибо, не надо, — ответил он мне, — я заправлялся в прошлом году. — И вот он уже в кабине и улетел со своими пассажирами, совершив сверхъестественный взлет на своем самолете.

Сначала мне захотелось, чтобы люди ушли домой, затем, чтобы мы убрались отсюда поскорее, потом у меня появилось ощущение, что я должен убраться отсюда один, тотчас же.

Все, чего мне хотелось, — это улететь и найти большое пустое поле подальше от какого бы ни было города и просто сесть и подумать и записать то, что происходит, в свой журнал и разобраться во всем. Я не залезал во "Флит", отдыхал пока не приземлился Дон, и едва колеса его самолета коснулись земли, я, не дожидаясь пока перестанет реветь пропеллер, подошел и сказал:

— Я налетался, Дон. Собираюсь отчалить, приземлиться подальше от городов и немного отдохнуть. Славно было летать с тобой. Увидимся когда-нибудь, о'кей?

Он и глазом не моргнул.

— Еще один полет, и я готов. Там один парень ждет.

— Ладно.

Парень ждал в видавшем виды инвалидном кресле, проехав целый квартал до поля. У него был вид человека, словно смятого и вдавленного в сиденье какой-то огромной тяжестью, но он был здесь потому, что ему хотелось летать. Были и другие люди, человек сорок или пятьдесят, кто был в машине, кто на поле, с любопытством наблюдая, как Дон будет втаскивать человека из кресла в самолет.

Он же вообще об этом не думал.

— Хочешь летать?

Человек в инвалидном кресле искривленно улыбнулся и кивнул как-то боком.

— Ну, так полетели? — сказал Дон тихо, как будто разговаривал с кем-то, кто давно ждал в очереди, и чье время пришло снова принять участие в игре. Если и было в тот момент нечто странное, то оглядываясь назад можно сказать, что это была напряженность, с которой он говорил. Она не была нарочитой — это так, но это также была и команда, которая подразумевала, что человек встанет и заберется в самолет — и никаких оговорок. То, что случилось затем, было похоже на то, как если бы человек играл и заканчивал последнюю сцену в роли инвалида-калеки. Это было похоже на инсценировку. С него свалилась огромная тяжесть, словно ее никогда и не было; он сорвался с кресла и, поражаясь самому себе, чуть ли не бегом направился к "Тревл Эйр".

Я стоял близко и слышал, как он сказал: "Что вы сделали? Что вы сделали?"

— Вы собираетесь лететь или не собираетесь? — сказал Дон. - Цена три доллара. Заплатите мне до полета, пожалуйста.

— Лечу! — сказал тот.

Шимода не помог ему залезть в переднюю кабину, как это обычно бывало с другими пассажирами. Те, кто был в машинах, вышли, среди наблюдавших пронесся быстрый гул, а затем наступила потрясающая тишина. Человек не ходил с тех пор, как одиннадцать лет назад его грузовик свалился с моста. Словно ребенок, привязывающий себе крылья из простыни, он прыгнул в кабину, скользнул на сиденье, излишне жестикулируя руками, как будто ему только что дали руки, которыми можно поиграть.

Прежде чем кто-либо смог заговорить, Шимода нажал на дроссельный клапан и вырулил в воздух, круто огибая деревья и бешено набирая высоту.

Может ли мгновение быть счастливым и вместе с тем ужасающим? Потом последовало множество мгновений подобных этому. Это можно было назвать чудесным исцелением человека, который выглядел так, как и полагается калеке, и в то же время нечто тревожное должно было произойти, когда эти двое спустятся. Масса людей превратилась теперь в плотную застывшую в ожидании группу, а плотная группа людей — это толпа, а в ней нет ничего хорошего. Шли минуты, глаза сверлили малюсенькую точку, беззаботно летевшую в солнечных лучах, и что-то вопиющее должно было случиться.

"Тревл Эйр" сделал несколько крутых ленивых восьмерок, тугую спираль и затем застыл в воздухе над забором, похожий на медленную шумную летающую черепаху, тарелку, собирающуюся приземлиться. Если бы у него была хоть частица здравого смысла, он бы высадил своего пассажира на дальнем конце поля, быстренько высадил бы и исчез.

Людей стало больше, появилось еще одно больничное кресло, которое бегом везла какая-то женщина.

Он подъехал к толпе так, что пропеллер оказался с другой стороны, заглушил мотор. Люди подбежали к кабине, и на какую-то минуту мне подумалось, что они собираются содрать обшивку с фюзеляжа, чтобы добраться до тех двоих.

Было ли это трусостью? Я не знаю. Я побрел к своему самолету, включил клапаны и зажигание, запустил пропеллер, чтобы заработал мотор. Затем я забрался в кабину, повернул "Флит" по ветру и взлетел. Последний мой взгляд запечатлел Дональда Шимоду, сидящего на краю своей кабины; его окружала толпа.

Я повернул машину на восток, затем на юго-запад и вскоре на первом же большом поле, на котором были деревья, дающие тень, и ручеек, из которого можно было пить, я приземлился на ночь. Поле было далеко от любого города.

VI

До самого последнего дня я не могу сказать, что случилось со мной тогда. Просто возникло некое гнетущее чувство, и оно увело меня, увело прочь даже от такого чудесного парня, каким был Дональд Шимода. Если мне придется брататься с роком, то даже САМ МЕССИЯ не в силах заставить меня бездельничать.

В поле было тихо, огромный молчаливый луг, открытый небу… Единственный звук исходил от ручейка, да и тот был едва слышен. Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте его одиночество хотя бы на день, и ему придется привыкать к нему снова с самого начала.

— О'кей, какое-то время все это было весело, — сказал я вслух, обращаясь к лугу. — Было даже довольно славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но с меня довольно толп, даже счастливых. Если толпу напугать, то она либо распинает, либо начнет поклоняться тебе!

Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды. Почему он там остался? У меня хватило здравого смысла уйти, а ведь я не был Мессией.

Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил или делал — он был в ярости, когда говорил: "ВСЕ ЭТО ИЛЛЮЗИИ!" Это было проблемой, конечно же, и мне нужны были ее дары, но я все еще не догадывался, что она означала.

Вскоре я развел костер, сварил нечто наподобие гуляша из соевых бобов, лапши и двух сосисок — остатки трехдневной давности, которые еще можно было пустить в дело. Ящик с инструментами был засунут рядом с продуктовым ящиком, и без всякой причины я вытащил ключ девять на шестнадцать, посмотрел на него, начисто обтер и помешал им гуляш.

Не забывайте, что я был один, вокруг не было никого, и поэтому развлечения ради, я попробовал пустить полетать его так, как это делал он. Если я подкидывал его прямо вверх и моргал, когда он переставал подниматься и начинал падать, у меня на полсекунды возникало ощущение, что он плавает в воздухе. Но затем он шлепался на траву или на мое колено, и эффект быстро рассеивался. Но этот же самый гаечный ключ… как он это делал?

Если все это иллюзия, мистер Шимода, то что же реально? И если эта жизнь — иллюзия, то зачем мы вообще ее проживаем? Наконец я отказался от затеи, подбросил гаечный ключ еще пару раз и перестал. И этот отказ неожиданно оказался радостным, все сразу стало счастьем — и то, что я был там, где я есть, и то, что я знаю то, что знаю, хоть это и не было ответом на вопрос обо всем существовании.

Когда я бываю один, я иногда пою: "О, я и мой верный товарищ, — пел я, похлопывая крыло "Флита" с чувством настоящей любви к нему, не забывайте, что там не было никого, кто мог бы меня услышать, — мы бродим по небу … скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдаст…" Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. "И я не буду тем, кто сдастся, старина… Пока у тебя не сломается ЛОНЖЕРОН… и тогда я просто прикручу его упаковочной проволокой… и мы полетим дальше… МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ…"

Когда я в настроении и счастлив, строчки тянутся бесконечно, поскольку рифма тут — дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии; не существовало никакого способа, при помощи которого я мог бы вычислить, кто он и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, и, как я догадываюсь, это и сделало меня счастливым.

Задолго до десяти часов костер погас, вместе с ним стихла и моя песня.

— Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, расстилая под крылом свое одеяло, — я желаю тебе счастливого полета и никаких толп, если это то, чего ты сам хочешь. Нет, беру назад это. Я желаю, дорогой, одинокий Мессия, чтобы ты нашел все, что захотел бы найти.

Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубашку, и я прочитал там, где она открылась:

Узы, которые связывают твою истинную семью, не есть узы крови, но узы уважения и радости к жизни друг друга. Редко члены одной семьи вырастают под одной крышей.

Я не понял, как все это относится ко мне, и напомнил себе, что нельзя позволять книге занимать место своих собственных мыслей. Я немного поворочался под одеялом и отключился, словно погасла автоматическая лампочка, без всяких сновидений, под небом и под несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзиями, но, во всяком случае, — они были красивыми, это точно.

Когда я пришел в себя на следующее утро, солнце только что всходило, распространяя вокруг свет и золотые тени. Я проснулся не от того, что стало светло, а потому, что кто-то дотрагивался до моей головы, эдак легонько.

Я подумал, что это жук, который тяжело брыкнулся и чуть не сломал мне руку… гаечный ключ девять на шестнадцать — это тяжеленький кусок железа, особенно, когда он летит на полной скорости, — я тут же проснулся.

Гаечный ключ отскочил от шарнира лонжерона, скрылся на мгновение в траве, затем воспарил в воздухе. Потом, когда я стал наблюдать за ним, уже совершенно проснувшись, он мягко опустился на землю и застыл. Когда я в конце-концов решился поднять его, это оказался все тот же самый — девять на шестнадцать, который я знал и любил, все такой же тяжелый, все так же горящий нетерпением закручивать надоевшие гайки и болты.

— А, черт!

Я никогда не говорю "черт" или "дьявол" — пережиток моего детского эго. Но я был поистине озадачен, тут ничего другого не скажешь. Что происходит с Моим гаечным ключом? Дональд Шимода был, по меньшей мере, в шестидесяти милях отсюда, где-то за горизонтом. Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее, взвесил на руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед ее носом крутят колесо. Должна же быть какая-то причина?

Наконец я отказался, раздраженный, положил его в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда. Я могу оставаться здесь весь день, если захочу.

Хлеб хорошо поднялся на сковороде, и я уже собирался перевернуть его, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало того, что звук может исходить от самолета Шимоды, того, что он выследит меня на этом одном-единственном поле среди миллионов полей Среднего Запада, но я знал, что это он, и начал насвистывать…, следя за хлебом и за небом, пытаясь думать о чем-нибудь спокойном и о том, что я скажу ему, когда он приземлится.

Конечно же, это был "Тревл Эйр". Низко пролетев над "Флитом", он, круто рисуясь, повернулся, скользнул в воздухе и приземлился на скорости шестьдесят километров, с которой и следует приземляться "Тревл Эйр". Он подвел самолет и заглушил мотор. Я не сказал ничего. Помахал ему, но не сказал ни слова. Правда, свистеть я перестал.

Он вылез из кабины и подошел к костру.

— Привет, Ричард!

— Ты опоздал, — сказал я, — хлеб чуть не сгорел.

— Прости.

Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.

— Как там все кончилось?

— Кончилось о'кей, — ответил он, на мгновенье слегка улыбнувшись, — я удрал живой.

— Я несколько сомневался в этом.

Некоторое время он молча ел хлеб.

— Знаешь, — сказал он наконец, разглядывая свою еду, — это какая-то страшная гадость.

— Никто и не говорит, что ты обязан есть мой хлеб,— сказал я обиженно. Почему это все ненавидят мой хлеб? НИКТО НЕ ЛЮБИТ МОЙ ХЛЕБ! Почему это так, Снизошедший Учитель?

— Ну, что ж, — усмехнулся он, — сейчас я говорю как Бог — я бы сказал, что ты веришь, что он хороший и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы твердо верить в то, во что ты веришь, а ведь он напоминает нечто… пожар… после наводнения… на мельнице, тебе не кажется? Я думаю, что ты хотел положить туда травки?

— Извини, как-то выскочило из головы. Но не думаешь ли ты, что сам по себе хлеб насущный — не трава и не какой-то сгоревший кусок - насущный хлеб, ты не думаешь?

— Ужасный, — сказал он, протягивая кусок, от которого он откусил лишь немного. — Лучше уж я поголодаю. Персики еще остались?

— В ящике.

Как он разыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в двадцать восемь футов — не очень заметная мишень на площади в десять тысяч миль прерий, особенно, если лететь против солнца. Но я поклялся не спрашивать. Если захочет рассказать мне, он сам все скажет.

— Как ты нашел меня? — спросил я. — Я же мог приземлиться где угодно.

Он открыл байку с персиками и ел их с помощью ножа… тоже нелегкое дело.

— Подобное притягивается подобным, — промямлил он, упустив кусочек персика.

— Я?

— Космический закон.

— О!

Я доел свой хлеб, а затем очистил сковородку песком из ручья. — Может объяснишь? Как это я подобен вашему уважаемому преподобию? Или под "подобным" ты подразумеваешь, что самолеты подобны, что-нибудь в этом роде?

— Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. Слово было одновременно и добрым и ужасающим от того, как он это сказал.

— Как это, Дон? Твое последнее заявление? Может ты скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты сказал: "Мы, чудотворцы"?

— По положению ключа девять на шестнадцать на ящике с инструментами я бы сказал, что этим утром ты занимался тем самым трюком - левитацией гаечного ключа. Скажи, если я ошибся.

— Ничем я не занимался! Я проснулся … эта штуковина разбудила меня сама!

— О, сама, — он смеялся надо мной.

— ДА, САМА!

— Твое понимание чудотворца так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.

Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на своей постели и старался держаться как можно более спокойно. Если у него есть, что сказать, он скажет, когда сочтет нужным.

— Некоторые из нас начинают учиться этим вещам подсознательно. Наш ум, бодрствуя, не принимает этого, поэтому мы совершаем свои чудеса во сне. — Он посмотрел на небо и на первые маленькие облачка. — Не будь же нетерпеливым, Ричард. Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе совсем быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.

— Что это значит: раньше, чем я узнаю об этом? Я не хочу узнавать об этом! Я не хочу ничего знать!

— Ты ничего не хочешь знать?

— Ну ладно, я хочу знать, почему существует мир и почему я живу здесь, и куда попаду потом … я хочу знать это. Как летать без самолета, если я захочу…

— Извини.

— Что извинить?

— Так не пойдет. Если ты хочешь знать, почему существует этот мир, как он устроен — ты автоматически начинаешь совершать чудеса — то, что можно назвать чудесами. Но, конечно, ничто не чудесно — узнай то, что знают маги, и это уже больше не есть магия, — он отвел взгляд от неба. — Ты похож на других. Ты все это уже знаешь, ты просто не сознаешь еще, что ты это знаешь.

— Я не помню, — сказал я,— я не помню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я этому научиться или чему бы то ни было, что привлекает к тебе толпы и несчастье на всю жизнь. Может, просто выскочило из головы, — вскоре после того, как я это сказал, я уже знал с уверенностью — он ответит, что я вспомню позже, и будет прав.

Он растянулся на траве, остатки муки в мешке служили ему подушкой.

— Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тронут тебя, пока ты сам этого не захочешь. Помни: ты магичен, фью! Ты неводим, и проходишь сквозь двери, — Толпа сцапала тебя в Трое, разве нет?

— Разве я говорил, что не хочу этого? Я это позволил. Мне пришлось. В нас всех есть что-то от плохого автора или актера, иначе бы мы никогда не стали учителями.

— Но разве ты не отказался? Не читал ли я?…

— Так уж получилось, что я становился Одним-Единственным-На-Полной-Ставке и эту работу я напрочь отверг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил жизнь, чтобы научиться, правда ведь?

Я закрыл глаза, жую соломинку.

— Послушай, Дональд, что ты пытаешься сказать? Почему ты не можешь сказать начистоту, что происходит?

Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:

— Может быть, это тебе следует сделать? Ты скажешь мне то, что я пытаюсь сказать, а я поправлю, если ты ошибешься.

Минуту я раздумывал над этим, а затем решил удивить его:

— О'кей, я скажу тебе, — я выдержал паузу, чтобы посмотреть, как долго он сможет ждать, если то, что я скажу, не будет высказано слишком уж быстро. Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы давать тепло, и где-то далеко, на невидимом нам поле какой-то фермер начал работать на дизельном тракторе, несмотря на воскресенье.

— О'кей, я скажу тебе. Во-первых, это не было случайностью, когда я впервые увидел тебя, приземляясь на поле около Ферриса, правильно?

Он был тих, как растущая трава.

— И во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, забыл, а ты — нет.

Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный звук работающего трактора. Какая-то часть меня, слушающего, не думала, что то, что я говорю — выдумка. Я пытался придумать правдивую историю.

— Я хочу сказать, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, днем раньше, днем позже. Нам нравятся одни и те же приключения, учимся мы с одинаковым удовольствием, одинаково быстро. У тебя память лучше. То, что мы встречаемся опять, и есть то, что ты имеешь в виду под "подобное притягивается подобным", как ты сказал.

Я поднял другую соломинку.

— Как у меня получается?

— Поначалу я думал, что это будет длинная дорога, — сказал он. — Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты сможешь справиться. Валяй, говори.

— И вообще, мне не зачем говорить дальше, потому что ты уже знаешь то, что знают люди. Но если бы я все это не сказал, то ты бы не узнал, что я думаю, что я знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым я хочу научиться, — я положил соломинку, — К чему это, зачем тебе сдались такие, как я, Дон? Когда бы ни появился такой возвысившийся человек, как ты, для него все эти чудодейственные силы — побочный продукт. Я нужен тебе очень мало, совсем даже не нужен, тебе вообще ничего не нужно от этого мира.

Я повернул голову и посмотрел на него.

Глаза его были закрыты.

— Как не нужен бензин в моем "Тревл Эйр", - добавил он.

— Верно, — сказал я. — Поэтому все, что осталось в этом мире, это — скука… ведь никаких приключений нет, раз ты знаешь, что тебя не может тронуть ни одна вещь на свете. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!

"Сказать это, — подумал я, — было вещью ужасающей!"

— Тут ты промахнулся, — возразил он. — Скажи-ка, почему я отказался от своей работы… ты знаешь, почему я отказался от работы Мессии?

— Ты говорил, толпы. Всякий хотел, чтобы ты совершал чудеса для него.

— Да, но это не во-первых, а во-вторых. Толпобоязнь — это твой крест, не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от самого Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золотые монеты, и все равно не заставишь их поинтересоваться, представляешь?

 Когда он говорил это, он выглядел таким одиноким, каким я не видел никогда ни одного человека на земле. Ему не нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слова. Он умирал от необходимости сказать то, что знает, и никому не интересно было выслушать его.

Я нахмурился, чтобы не заплакать.

— Ну и что ж. Сам напросился, — сказал я ему. — Если твое счастье зависит от того, что делает кто-то другой, то, я полагаю, у тебя все-таки есть проблема.

Он вскинул голову, и глаза его сверкнули, словно я ударил его гаечным ключом. Я сразу подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния.

Затем он улыбнулся своей мимолетной улыбкой.

— Знаешь что, Ричард? — спросил он медленно. — Ты… ты… прав!

Он снова затих, почти что в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал ему говорить о том, как мы встретились и о том, чему учиться, обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове подобно утренним и дневным метеорам. Он очень тихо лежал на траве, не двигаясь, не говоря ни слова. К полудню я закончил свою версию вселенной и всего, что в ней пребывает.

— …И я чувствую себя так, словно я только начал. Дон, столько есть, что сказать. Как я все это знаю? Как это все происходит?

Он не отвечал.

— Если ты ждешь, что я буду отвечать на свои собственные вопросы, то признаюсь, что я не знаю их. Почему я могу говорить обо всех этих вещах сейчас, хотя раньше я даже не пытался? Что случилось со мной?

Никакого ответа.

— Дон, теперь бы ты поговорил, а, пожалуйста.

Он не произносил ни слова. Я объяснил ему панораму жизни, и мой Мессия, как если бы услышав все, что ему было нужно в одном случайном слове о своем несчастье, крепко уснул.

VII

Среда, шесть утра. Я еще не проснулся, и вдруг — Буум! — страшный шум, назойливый, как высоко-взрывная симфония: мгновенный тысячеголосный хор, слова на латинском языке, скрипки, барабаны, трубы, от которых звенят стекла. Земля содрогнулась, "Флит" подпрыгнул на своих колесах, и я выскочил из-под крыла, как кот, в которого ударила четырехсотвольтная дуга, и у которого шерсть вздыбилась от недоумения.

На небе холодным огнем горел рассвет, облака быстро набирали багровые тона, но все это смазывалось в динамите крещендо.

— ПРЕКРАТИ ЭТО! ПРЕКРАТИ ЭТО! ВЫКЛЮЧИ МУЗЫКУ! ВЫКЛЮЧИ!

Шимода орал так громко и так свирепо, что я расслышал его сквозь грохот, и звук тотчас же прекратился — эхо уносило его все дальше и дальше. Потом послышалось тихое священное песнопение — тихое, как бриз, как Бетховен в мечтах.

На него это не подействовало.

— СЛУШАЙ, Я ЖЕ СКАЗАЛ — ВЫКЛЮЧИ ЕЕ! Музыка прекратилась.

— Уф! — сказал он. Я посмотрел на него.

— Всему свое место и время, не правда ли?

— Ну время и место, так что ж…

— Немного небесной музыки — это прекрасно в уединении своего собственного ума или, может быть, в каких-то особых случаях, но начинать с этого утро, да еще включать такую музыку так громко! Что ты делаешь?

— Что я делаю? Дон, Я крепко спал, что ты хочешь сказать, спрашивая, что Я делаю?

Он покачал головой, пожал беспомощно плечами, фыркнул и залез обратно в свой спальник под крылом.

Справочник лежал вверх ногами на траве, там, где я спал. Я заботливо перевернул его и прочитал:

Отстаивай свои ограничения — и они тут как тут.

Было очень многое относительно Мессии, чего я не понимал.

VIII

Мы заканчивали день в Хаммонде, штат Висконсин; прокатили несколько пассажиров (был понедельник), затем дошли пешком до города, пообедали и отправились обратно.

— Дон, я верю тебе на слово, что эта жизнь может быть интересной или скучной, или такой, какой нам заблагорассудится ее сделать. Но даже в блестящие времена я никогда не смогу понять: почему мы здесь. Это во-первых. Расскажи мне что-нибудь об этом.

Мы проходили мимо хозяйственного магазина (закрыто) и кинотеатра (открыто): Буч Кэссиди и Санденс Кид, — вместо ответа он остановился и пошел назад по тротуару.

— У тебя есть деньги?

— Полно, а что случилось?

— Давай посмотрим кино, — предложил он. — Ты покупаешь?

— Я не знаю, Дон. Ты иди. Я вернусь к самолетам. Не хочу, чтобы они слишком долго стояли без присмотра. Что вдруг за важное такое стряслось с этим кино?

— С самолетами все в порядке. Пошли в кино.

— Оно уже началось.

— Значит, мы опоздаем.

Он уже покупал себе билет. Я пошел следом за ним в темноту. Мы сели где-то на самых задних рядах кинотеатра. Вокруг нас в темноте сидело человек пятьдесят.

Через некоторое время я забыл, зачем мы пришли, и меня захватил фильм; как бы то ни было, я всегда считал его классическим фильмом, сейчас я смотрел его уже в третий раз. Время в кино то закручивалось по спирали, то растягивалось, как это бывает в хорошем фильме, и какое-то время я следил за техническими приемами… Как скомпонована каждая сцена, как она сочетается со следующей, почему эта сцена идет сейчас, а не позже. Я пытался смотреть его с этой точки зрения, но история захватила меня так, что я все забыл.

В том месте, где Буч и Санденс окружены всей боливийской армией, почти в конце фильма, Шимода тронул меня за плечо. Я наклонился к нему, не спуская глаз с экрана, с сожалением, что если он хочет что-то сказать, мог бы сказать после фильма.

— Ричард!

— Дон.

— Почему ты здесь?

— Это хороший фильм, Дон. Ш-ш. — Буч и Санденс, все в крови, разговаривали о том, почему им следует уехать в Австралию.

— Почему он хороший? — спросил он.

— Интересный. Потом расскажу.

— Оторвись. Проснись. Это все иллюзии.

Я был раздосадован.

— Дональд, всего несколько минут, и мы сможем поговорить обо всем, о чем захочешь. Но дай мне досмотреть, о'кей?

Он зашептал страстно, драматично:

— Ричард, почему ты здесь?

— Послушай, я здесь потому, что ты попросил меня зайти сюда. — Я отвернулся и попытался досмотреть конец.

— Тебе не обязательно было заходить, ты мог бы сказать:

"Спасибо, не хочу".

— МНЕ НРАВИТСЯ ЭТОТ ФИЛЬМ… — мужчина впереди обернулся и секунду смотрел на меня. — Мне нравится этот фильм, Дон. Что тут плохого?

— Ничего, — сказал он.

Больше он не произнес ни слова, пока не закончилось кино, и вот мы снова идем мимо свалки старых тракторов, дальше — в поле, в темноту, к самолетам. Вот-вот должен был начаться дождь.

Я думал о его странном поведении в кино.

— Ты всегда все делаешь по какой-то причине?

— Иногда.

— Почему кино? Почему совсем неожиданно ты захотел посмотреть "Санденс"?

— Ты задал вопрос.

— Да. У тебя есть ответ?

— Вот мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино было ответом на твой вопрос.

Он смеялся надо мной. Я это знал.

— Что это был за вопрос?

Наступило долгое мучительное молчание.

— Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что даже в самые распрекрасные времена ты не мог постичь, почему мы здесь.

Я вспомнил.

— И кино было ответом?

— Да.

— Вот как?

— Ты не понимаешь? — спросил он.

— Нет.

— Это был хороший фильм, — сказал он, — но самый лучший фильм в мире — все равно иллюзия, так? Кадры даже не двигаются, только кажется, что они движутся. Изменения света, которые кажутся движением на плоском экране, установленном в темноте.

— Ну да, — я начинаю понимать.

— Другие люди, любые люди повсюду, которые ходят в кино, почему они находятся там, раз это всего лишь иллюзия?

— Что же, это развлечение, — сказал я.

— Забава. Верно. Один.

— Может быть поучительно.

— Хорошо. Всегда так. Два.

— Фантазия. Бегство.

— Это тоже забава. Один.

— Технические причины. Посмотреть, как фильм сделан.

— Обучение. Два.

— Бегство от скуки.

— Бегство, ты говорил это.

— Социальные причины. Побыть с друзьями, — сказал я.

— Причина для того, чтобы пойти в кино, но не чтобы посмотреть его. Как бы то ни было, это тоже развлечение. Один.

Что бы я ни предлагал, соответствовало одному из двух его загнутых пальцев: люди смотрят фильмы либо ради развлечения, либо ради обучения, либо ради их обоих.

— А кино подобно жизни, так, Дон?

— Да.

— Зачем же тогда выбирают плохую жизнь, фильм ужасов?

— Они приходят на фильм ужасов не только ради развлечения, они знают, что это будет фильм ужасов, когда приходят в зал.

— Но почему?

— Тебе нравятся фильмы ужасов?

— Нет.

— Но ведь некоторые люди тратят массу денег и времени, чтобы посмотреть ужасы или мелодрамы, которые для других скучны и тоскливы?… — он не закончил вопроса, ожидая, что я отвечу на него.

— Да.

— Ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои — "свобода".

— Но почему кто-то должен быть устрашен? Или умирать от скуки?

— Потому, что они думают, что заслуживают того, чтобы ужасать другого, или же им нравится возбуждение ужаса, или что скука — это то, какими, по их мнению, должны быть фильмы. Можешь ли ты поверить, какое множество людей по причинам, весьма для них логичным, наслаждается мыслью, что они беспомощны в своих собственных фильмах. Не можешь!

— Не могу, — сказал я.

— Пока ты не поймешь этого, ты будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что избрали быть несчастными, и это, Ричард, правильно!

— Хм.

— Мы — играющие в игры, развлекающиеся создания, мы — выдры вселенной. Мы можем причинить себе не больше вреда, чем иллюзиями на экране. Но мы в состоянии верить, что нам причинят вред в любых мучительных подробностях, которые нам нравятся. Мы можем верить, что мы — жертвы, убиваемые или убивающие, содрогающиеся от удач или неудач.

— Много жизней?

— Сколько фильмов ты смотрел?

— Ох!

— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, все, в чем есть и пространство, и время — все это кино, и все это - иллюзия, — сказал он. — Но в течение какого-то времени мы можем ужасно много и подробно узнать и хорошенько повеселиться за счет наших иллюзий, верно?

— Как далеко зайдет эта твоя шутка о кино, Дон?

— Как далеко ты хочешь? Ты посмотрел сегодня фильм частично потому, что я захотел его посмотреть. Множество людей выбирают те или иные жизни потому, что им нравится делать что-то вместе, как и в других своих фильмах — до или после — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел вначале, или ты можешь увидеть их одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, платя за вход тем, что соглашаемся верить в реальность пространства и времени… Ни то, ни другое не верно, но тот, кто не хочет платить эту цену, не может появиться на этой планете или в какой бы то ни было пространственно-временной системе вообще.

— Существуют ли люди, у которых не бывает никаких жизней в пространстве-времени вообще?

— Существуют ли люди, которые никогда не ходят в кино?

— Понимаю. Они обучаются другими способами?

— Ты прав, — сказал он, довольный мной. — Пространство-время — довольно таки примитивная школа. Но множество людей пребывает в иллюзиях, даже если они скучны, и им не хочется, чтобы свет зажигался.

— Кто пишет эти фильмы, Дон?

— Разве не странно, как много мы знаем, если только спрашиваем себя, а не кого-то другого? Кто пишет эти фильмы, Ричард?

— Мы, — сказал я.

— Кто играет?

— Мы.

— Кто Оператор, кинотехник, директор кинотеатра, контролер, распределитель, кто смотрит за тем, чтобы все шло своим чередом? Кто свободен входить в середину, в любое время изменять сюжет, кто свободен смотреть этот фильм снова и снова?

— Дай-ка сообразить, — сказал я. — Тот, кто этого хочет?

— Это для тебя достаточная свобода? — спросил он.

— Не потому ли кино так популярно? От того, что мы инстинктивно чувствуем, что оно является параллелью нашей жизни?

— Может, так… может нет. Разве, важно, а? Кто же проектировщик?

— Ум, — сказал я. — Нет, воображение. Это наше воображение, что бы ты ни говорил.

— Что же такое фильм? — спросил он.

— Объясни мне.

— Все, что мы согласны вложить в наше воображение?

— Может, так, Дон.

— Ты можешь держать в руках кинопленку, — сказал он. — Она вся закончена, сделана до конца — начало, середина, конец, всё содержится там в эту же секунду, в ту же самую миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, которое он фиксирует и, если ты знаешь, что это за фильм, то ты знаешь, в общем-то, что произойдет еще до того, как вы входите в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь, несчастье, ты знаешь, что там все это будет. Но для того, чтобы тебя захватило это, задело, для того, чтобы ты получил от него наивысшее наслаждение, тебе придется вставить пленку в проектор и пропустить ее через линзы минуту за минутой… Любая иллюзия требует, чтобы время и пространство были пережиты. Поэтому ты платишь свои пять центов и получаешь билет, усаживаешься и забываешь о том, что происходит за стенами кинотеатра, и для тебя начинается фильм.

— И никто по-настоящему не страдает? И вместо крови — томатный соус?

— Нет, с кровью все в порядке, — сказал он, — но это вполне может быть томатным соусом, если говорить о влиянии, которое это оказывает на настоящую, реальную жизнь.

— А реальность?

— Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, какую роль играет ее сын в играх, сегодня — доброго молодца, завтра - злодея. Сущее даже не знает о наших иллюзиях в играх. Оно знает только себя и нас, по своему подобию, совершенству и законченности.

— Я не уверен, что хочу быть совершенным и законченным. Говоря о скуке…

— Посмотри на небо, — сказал он. Это было настолько быстрое изменение темы, что я взглянул на небо. Там, высоко разорванные перистые облака серебрились своими краями в только что появившемся лунном свете.

— Красивое небо, — сказал я.

— Это совершенное небо?

— Что ж, небо — это всегда совершенное небо, Дон.

— Не говоришь ли ты мне, что хотя оно и изменяется каждую секунду, оно все-таки совершенное небо?

— Ха, до чего же я все-таки умен? Да.

— И море — это всегда совершенное море, а ведь оно тоже всегда меняется, сказал он, — Если совершенство — это загнивание, то небеса - болото. А уж Сущее — никак не болотное изделие!

— Сущее — едва ли болотное изделие, — поправил я рассеянно. — Совершенное и все время меняющееся. Н-да. Верю. Согласен.

— Ты согласился с этим давным-давно, раз настаиваешь на времени.

Я на ходу повернулся к нему:

— Дон, разве тебе не становится скучно оставаться все время только в одном измерении?

— О, а разве только я остаюсь в этом одном измерении? — спросил он. — А ты?

— Почему все, что я говорю, неверно? — спросил он.

— Думаю, я лезу не в свое дело.

— Может, думаешь о хорошеньком поместье, — сказал он.

— Хорошенькое поместье или страховка.

— У хорошенького поместья есть будущее, если оно тебе нужно.

— Ладно, извини, — сказал я. — Я не хочу будущего. Или прошлого. Я бы просто скоренько стал славным старым Учителем Мира Иллюзий. Где-то так через недельку, а?

— Что ж, Ричард, надеюсь, гораздо быстрее!

Я внимательно посмотрел на него, он не улыбнулся.

IX

Дни сменялись днями. Мы летали, как и всегда, но я перестал отсчитывать лето названиями городов или деньгами, которые мы зарабатывали на наших пассажирах. Я начал отмечать лето тем, чему я научился, разговорами, которые мы вели, закончив полеты, и чудесами, нет-нет да и случавшимися до того времени, пока я наконец не узнал, что они вовсе не чудеса.

Вообрази, что вселенная прекрасна и справедлива и совершенна.

Поведал мне однажды карманный справочник.

— И тогда будь уверен в одном: Сущее вообразило ее все-таки немного лучше, чем это сделал ты.

X

День был спокойным, лишь изредка появлялся какой-нибудь случайный пассажир; и я практиковался разгонять облака.

Я когда-то работал летным инструктором и знал, что ученики всегда делают легкие вещи трудными; уж мне-то лучше знать, потому что теперь я сам был учеником, грозно хмурившимся на свои кучевые мишени. Я, в кои-то веки, больше нуждался в обучении, нежели в практике. Шимода растянулся под крылом "Флита" и притворялся спящим. Я тихонько ударил его по руке, и он открыл глаза.

— Я не могу этого сделать, — сказал я.

— Можешь, — сказал он и опять закрыл глаза.

— Дон, я пробовал! Только подумаю: "происходит", как облако дает мне сдачи и становится еще пышнее, чем прежде.

Он вздохнул и сел.

— Выбери мне облако. Пожалуйста, легонькое.

Я выбрал самое большое и зловещее облако не небе, на высоте три тысячи футов, испускающее белый дым из ада.

— Вон то, над силосной башней, — сказал я, — которое темнеет.

Он молча посмотрел на меня.

— Почему ты меня ненавидишь?

— Потому, что люблю тебя, Дон; потому и прошу именно это, - улыбнулся я. — Тебе нужен вызов: но, если хочешь, я, пожалуй, выберу поменьше…

Он снова вздохнул и повернулся лицом к небу.

— Я попробую. Ну, так которое же?

Я взглянул вверх, и облако, чудовище со своими миллионами тонн дождя, исчезло — просто нескладная дыра голубого неба на том месте, где оно было.

— Ну и ну, — тихо сказал я.

— Неплохая работка, — оценил он. — Нет, хоть мне и хотелось бы принять похвалы, которыми ты меня осыпаешь, но я должен со всей честностью сказать тебе: это легко.

Он показал на маленький клубочек облачка над головой.

— Вон. Твоя очередь. Готов? Пошел.

Я посмотрел на пушистую крохотульку, а она на меня. Я подумал о том, что она исчезла, подумал о пустом месте там, где она была, я струил на нее потоки горячих лучей, просил, чтобы она появилась где-нибудь в другом месте, и медленно-медленно, через минуту, через пять, через семь облачко, в конце концов, исчезло. Другие облака увеличились, мое исчезло.

— Ты не очень-то расторопен, — сказал он, — не так ли?

— Это ведь в первый раз! Я ведь только начинаю! Восстаю против невозможного… ну, невероятного; и все, что тебе приходит в голову сказать, это то, что я нерасторопен. Это было превосходно, и ты сам знаешь это!

— Поразительно. Ты был так привязан к нему, и все-таки оно для тебя исчезло.

— Привязан! Я колотил это облако всем, - чем попало! Шаровые молнии, лазерные лучи, пылесосы величиной с дом…

— Негативные привязанности, Ричард. Если ты действительно хочешь удалить облако из своей жизни, не делай из этого большого дела, просто расслабься и удали его из своего мышления. Вот и все, и дело с концом.

Облако не знает, почему оно движется в таком-то направлении и с такой-то скоростью.

Вот, что пришлось сказать справочнику.

— Оно чувствует толчок… вот место, куда нужно теперь идти. Но небо знает причины и образы за облаками, и вы тоже узнаете, когда подниметесь достаточно высоко, чтобы увидеть за горизонтом.

XI

Вам никогда не дается желание без того, чтобы не давались силы осуществить его. Возможно, однако, ради него вам придется потрудиться.

Мы приземлились на огромном пастбище рядом с прудом в три акра для купания и водопоя лошадей, вдали от городов, где-то на линии, соединяющей Иллинойс и Индиану. "Никаких пассажиров, — подумал я, — у нас выходной".

— Послушай, — сказал он, — Нет, не слушай. Просто побудь в тишине и понаблюдай. То, что ты увидишь, никакое не чудо. Почитай свою книжку по атомной физике… ребенок может ходить по воде.

Он сказал мне все это и, словно даже не замечая, что там была вода, повернулся и прошел несколько ярдов от берега по поверхности пруда. Это было похоже на то, что пруд — мираж жаркого летнего дня над каменным озером. Он твердо стоял на поверхности, ни волна, ни рябь не забрызгивали его летних башмаков.

— Вот, — сказал он. Давай, сделай это же.

Я видел своими собственными глазами. Это было невозможно, очевидно потому, что он стоял там, поэтому я пошел, чтобы присоединиться к нему. Ощущение было такое, словно идешь по прозрачному голубому линолеуму, и я засмеялся.

— Дональд, что ты со мной делаешь?

— Просто показал тебе то, чему рано или поздно научится каждый, — сказал он в ответ, — а ты как раз оказался под рукой.

— Но, я…

— Послушай. Вода может быть твердой, — он топнул ногой, звук был такой, точно чем-то твердым ударили по камню, — или жидкой, — он снова топнул, и вода из-под его башмака обрызгала нас обоих, — Уловил? Попробуй-ка.

Как быстро мы привыкаем к чудесам! Меньше, чем через минуту я начал думать, что хождение по воде возможно, естественно и… что еще?

— Но если теперь вода твердая, как же мы сможем ее пить?

— Точно так же, как мы ходим по ней, Ричард. ОНА — не твердая и не жидкая. Ты и я решаем, какой она будет для нас. И если ты хочешь, чтобы она стала воздухом, веди себя так, словно это воздух, дыши ею. Попробуй.

Может быть, это как-то связано с присутствием развитой души, решил я. Может быть, этим вещам позволительно случаться в определенном радиусе пятьдесят футов в окружности…

Я опустился на колени на поверхность воды и погрузил руку в пруд. Жидкая. Затем я лег и опустил лицо в его голубизну и начал дышать, доверчиво. Она вдыхалась как теплый жидкий кислород, без удушья, без задыхания. Я сел и вопросительно посмотрел на него, полагая, что он знает, что у меня на душе.

— Говори, — сказал он.

— Почему я должен говорить?

— Потому, что то, что нужно сказать словами, лучше сказать словами. Говори.

— Если мы можем ходить по воде, дышать ею и пить ее, почему мы не можем делать то же самое с землей?

— Хорошо. Так. Замечай.

Он легко пошел к берегу, словно по нарисованному озеру. Но когда ноги его коснулись земли, песка и травы с краю, он начал погружаться, пока через несколько шагов он не оказался по плечи в земле и траве. Словно пруд неожиданно стал островом, а земля вокруг превратилась в море. Какое-то мгновенье он плыл по пастбищу, разбрызгивая вокруг себя темные глинистые капли, потом подержался на поверхности, затем поднялся и пошел по ней. И неожиданно чудом было видеть человека, ИДУЩЕГО ПО ЗЕМЛЕ.

Я стоял на пруду и аплодировал его исполнению. Он поклонился и похлопал мне.

Я пошел по краю пруда, представил землю жидкой и коснулся ее кончиком ноги. По траве кругами пошла рябь. Глубока ли земля? Я почти спросил вслух. Земля будет так глубока, насколько я представлю себе. "Два фута глубины, — подумал я, — она будет глубиной в два фута" — и я пошел вброд.

Я уверенно ступил на берег и погрузился с головой, мгновенно провалился. Под землей было черно, жирно, и я стал пробиваться обратно, задерживая дыхание, барахтаясь по направлению к твердой воде, к краю пруда, за который можно было ухватиться.

Он сидел на траве и смеялся.

— Ты замечательный ученик, знаешь ли ты это?

— Никакой я не ученик! Вытащи меня отсюда!

— Сам вылезай.

Я перестал бороться. Я вижу ее твердой и я могу выкарабкаться тут же. Я вижу ее твердой… И я вылез, весь покрытый коркой затвердевшей грязи.

— Парень, ты порядком измазался, проделывая все это! На его голубой рубашке и джинсах не было ни единой пылинки, ни единой крошечки грязи.

— А-а! — я вытряс грязь из волос, вытащил ошметки грязи из ушей. Под конец я вытащил бумажник, оставил его на траве, шагнул в жидкую воду и очистил себя традиционным мокрым способам.

— Я знаю, что есть более лучший способ очиститься, чем этот.

— Только не говори мне. Просто сиди и смейся и дай додуматься самому.

— О'кей!

В конце концов мне пришлось, оставляя за собой потоки воды, пойти к "Флиту", переодеться и развесить мокрую одежду на креплениях крыла.

— Ричард, не забудь о том, что ты сделал сегодня. Легко забыть свои времена знания и однажды начать думать, что это были сны или старые чудеса. Ничего хорошего в чуде, кроме чудесного во сне.

— "Мир — это сон", — говоришь ты, и иногда он чудесен. Закат. Облака. Небо.

— Нет, Образ — это сон. Красота — реальна. Можешь ли ты понять разницу?

Я кивнул, почти понимая. Позже я украдкой заглянул в справочник:

Мир-это твоя ученическая тетрадь, на страницах которой ты решаешь свои задачки. Это не есть реальность, хотя ты можешь отразить реальность в нем, если захочешь. Ты также волен написать чепуху, или ложь, или разорвать страницы.

XII

Подлинный грех в том, чтобы ограничить сущее. Неново.

Спокойный теплый денек, мокрый тротуар от только что прошедшего ливня, мы идем в город.

— Дон, ты ведь можешь проходить сквозь стены?

— Нет.

— Когда ты говоришь на что-нибудь "нет", я знаю, что это "да", это означает, что тебе не нравится то, как я задал вопрос.

— Какие мы наблюдательные, не так ли? — сказал он.

— Проблема в "ПРОХОДИТЬ" или в "СТЕНАХ"?

— Да, и даже хуже. Твой вопрос предполагает, что я существую в одном ограниченном пространстве-времени и передвигаюсь в другом пространстве-времени. Сегодня я не в состоянии принимать твои презумпции относительно себя.

Я нахмурился. Он знал, о чем я его спрашиваю. Почему он не ответил мне прямо и не позволил мне дознаться: как он делает такие вещи?

— Это моя слабая попытка помочь тебе быть точным в своем мышлении, — сказал он мягко.

— Хорошо. Ты можешь сделать так, что покажется, будто ты проходишь сквозь стены, если захочешь? Такой вопрос лучше?

— Да. Лучше. Но если ты хочешь быть точным…

— Нет, не говори мне. Я знаю, что и как сказать из того, что я хочу. Вот мой вопрос. Как это происходит, что ты можешь придвинуть иллюзию ограниченного отождествления, выраженную в веровании в такой пространственно-временной континуум, как твое "тело", сквозь иллюзию материального ограничения, называемого "стеной"?

— Молодец! — сказал он. — Когда ты правильно задаешь вопрос, он сам по себе является ответом, так ведь?

— Нет, вопрос не ответил сам за себя. Как ты проходишь сквозь стены?

— РИЧАРД! Ты почти держал его, а потом взял и отпустил все на ветер. Я не могу проходить сквозь стены… когда ты так говоришь, ты предполагаешь вещи, я же вообще не предполагаю, а если я их буду предполагать, то ответом станет: "Я не могу".

— Но, Дон, ведь так трудно изложить все настолько точно. Неужели ты не знаешь, что я подразумеваю?

— Так, значит оттого, что что-то трудно, ты и не пытаешься это сделать? Ходить сначала было трудно, но ты практиковался в этом, и теперь ты делаешь это так, что это выглядит легким.

Я вздохнул.

— Ну, ладно, оставим этот вопрос.

— Оставлю. Мой вопрос: Ты можешь? — он взглянул на меня так, словно его ничего не тревожило.

— Значит, ты говоришь, что тело — иллюзия и стена - иллюзия, но отождествление — реально, и его нельзя поколебать иллюзиями.

— Я этого не говорю. Это говоришь ты.

— Но это правда?

— Конечно, — сказал он.

— Как ты это делаешь?

— Ричард, ты ничего не делаешь. Ты видишь, что это уже сделано, вот и все.

— Фу ты! Звучит легко.

— Это все равно что ходить. Тебе удивительно, что когда-то тебе трудно было этому научиться.

— Дон, проходить сквозь стены для меня сейчас не трудно: это невозможно.

— Не думаешь ли ты, что если ты будешь повторять "невозможно" снова и снова, в тысячный раз, все трудные вещи станут для тебя легкими?

— Извини. Это возможно, и я это сделаю, когда для этого настанет время.

— Люди, он ходит по воде и он обескуражен, что не проходит сквозь стены!

— Но то было легко, а это…

— Отстаивай свои ограничения, и они - твои, — пропел он, — разве неделю назад ты не плавал в самой земле?

— Было дело.

— А разве стена не является просто вертикальной землей? Неужели для тебя имеет такое большое значение, в каком направлении движется иллюзия! Горизонтальное восприятие иллюзии — победимо, а вертикальное — нет?

— Дон, по-моему ты меня достанешь!

— Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Коль скоро я достаю тебя, значит пришло время оставить тебя ненадолго одного.

Последним зданием в городе был склад зерна и кормов, большое строение из оранжевого кирпича. И мне почти показалось, что он решил идти назад к самолетам другой дорогой, напрямик, свернув на какую-то тайную дорожку. Кратчайшая дорога шла сквозь кирпичную стену. Неожиданно он повернул направо, в стену, и исчез. Я думаю теперь, что если бы я сразу свернул вместе с ним, то я бы прошел сквозь нее. Но я просто остановился на тротуаре и смотрел на то место, где он только что был. Когда я протянул руку и дотронулся до кирпича, это был твердый кирпич.

— Когда-нибудь, Дональд, — сказал я, — когда-нибудь…

Длинной дорогой, один, я пошел к самолетам.

— Дональд, я пришел к выводу, что ты просто не живешь в этом мире, — сказал я, добравшись до поля.

Совесть есть мера честности твоего эгоизма. Прислушайся к ней внимательно.

— Мы все свободны делать то, что нам хочется,- сказал он в тот вечер. — Разве это не просто и не ясно, и не очевидно? Не великий ли это путь управлять вселенной?

— Почти так. Но ты забыл довольно-таки важную часть,- сказал я.

— Да ну?

— Мы все свободны делать все, что нам хочется, пока мы не причиняем кому-то вреда, — упрекнул я его. — Я знаю, что ты это и имел в виду, но тебе следует говорить то, что ты подразумеваешь.

В темноте послышался неожиданный звук шаркающих ног, и я быстро взглянул на него.

— Ты слышал?

— Да. Похоже, там кто-то есть… — он поднялся и пошел в темноту. Вдруг он засмеялся и позвал меня, хотя нет — он назвал имя, которое я не мог разобрать. — Все в порядке, — услышал я его голос.

Он испуганно взглянул на меня сверху, с крыла самолета, где он учился заливать в баки бензин.

— Конечно, нет. А ты можешь назвать мне кого-нибудь, кто живет?

— Что ты имеешь в виду, говоря, чтобы я назвал кого-нибудь, кто живет? Я! Я живу в этом мире!

— Превосходно, — сказал он так, словно путем независимого изучения я раскрыл скрытую тайну. — Напомни мне купить тебе сегодня ленч… Я поражаюсь тому, что ты никогда не перестаешь учиться.

Я недоумевал. Он не был саркастичен, он не был ироничен, он имел в виду то, что сказал.

— Что ты этим хочешь сказать? Конечно же, я живу в этом мире. Я и около четырех миллиардов других людей. Это Ты, кто…

— О, Господи, Ричард! Ты всерьез? Ленч отменяется. Никаких сосисок, никакого пива, вообще ничего! Я-то думал, что ты достиг основного знания, — он замолчал и посмотрел вниз на меня со злой жалостью.

— Ты в этом уверен? Ты живешь в том же самом мире, что и, ну, скажем, биржевой маклер, да? Твоя жизнь только что пошла кувырком и изменилась, положим, из-за новой политики — пересмотр ценных бумаг, причем пайщики теряют более пятидесяти процентов вклада. Ты живешь в том же самом мире, что и шахматист, участвующий в турнире, да? На этой неделе состоится открытый турнир в Нью-Йорке, Петросян и Фишер с Брауном борются за куш в полмиллиона долларов. А что же ты делаешь на этом выгоне в Мент-ленде, в Огайо? Ты со своим "Флинтом" выпуска 1929 года, приземлившись на земле какого-то фермера, с необходимым для твоей жизни разрешением от этого фермера, с людьми, желающими покататься десять минут на самолете с Киннеровским мотором и смертельным страхом перед грозой, как ты думаешь, сколько людей живет в твоем мире? Ты говоришь, что в твоем мире живут четыре миллиарда человек? Ты стоишь там, внизу, и говоришь мне, что четыре миллиарда человек живут на четырех миллиардах отдельных миров, уж не собираешься ли ты дурачить меня? — он задохнулся от того, что слишком быстро говорил.

— Я уже почти ощущаю вкус тех сосисок с тающим на них сыром…— сказал я.

— Извини, я был бы счастлив купить их тебе. Но, увы, теперь все кончено, уж лучше забудь.

Хотя это был последний раз, когда я обвинил его в том, что он не живет в этом мире, у меня ушло много времени на то, чтобы понять слова на том месте, где раскрылся справочник:

Если ты будешь какое-то время практиковать вымысел, то ты поймешь, что вымышленные характеры иногда более реальны, чем люди с телом и сердцем.

XIII

— Нет, мы были бы тебе рады… незачем бродить вокруг… пойдем, мы тебя приглашаем, правда, правда…

Голос был с сильным акцентом, не то русским, не то чешским, больше похожим на трансильванский.

— Спасибо. Мне не хочется навязываться и мешать вашему вечеру.

Человек, которого он привел к костру, был… как бы это сказать? В общем, несколько странно было встретить такого среди ночи где-то на Западе. Маленький, худощавый, похожий на волка, человечек, пугающий своим видом, в вечернем туалете, в черном капюшоне на красной атласной подкладке; на свету он чувствовал себя неловко.

Я проходил мимо, — сказал он. — Это поле — кратчайший путь к моему дому…

— Неужели? — Шимода не верил этому человеку, зная, что тот лжет и, в то же время, делал все, чтобы сдержаться и не рассмеяться вслух. Я надеялся, что скоро пойму, в чем дело.

— Устраивайтесь поудобнее, — предложил я. — Можем ли мы хоть чем-нибудь помочь вам? — на самом деле я не чувствовал себя настолько полезным, но он был таким съежившимся, что мне и вправду хотелось, чтобы он чувствовал себя непринужденнее, если может.

Он посмотрел на меня с улыбкой, от которой я похолодел.

— Да, вы можете помочь мне. Мне очень нужно, иначе бы я не просил. Можно мне попить вашей крови? Всего чуть-чуть? Это моя еда. Я нуждаюсь в человеческой крови.

Может из-за акцента, а может он не настолько хорошо знал английский, может я не понял его слов, но я вскочил на ноги быстрее, чем я это делал в течение многих месяцев, и от моей стремительности в огонь полетела солома.

Человек отступил назад. Вообще-то я безвреден, но я человек не маленький и могу выглядеть угрожающе. Он отвернулся.

— Сэр, простите меня! Простите! Простите! Пожалуйста, забудьте то, что я говорил тут о крови! Но видите ли…

— ЧТО вы говорите? — Я рассвирепел еще больше от того, что испугался. — Что за вздор, черт побери, вы говорите, мистер? Я не знаю кто вы такой, вы что, что-то вроде ВАМ…?

Шимода оборвал меня прежде, чем я договорил слово.

— Ричард, наш гость говорил, а ты прервал его. Пожалуйста, сэр, продолжайте, мой друг несколько тороплив.

— Дональд, — сказал я, — этот парень…

— Тихо!

Это так удивило меня, что я замолчал и с каким-то несказанным ужасом посмотрел на человека, вырванного из привычной ему темноты светом нашего костра.

— Пожалуйста, поймите. Я же не выбирал родиться вампиром. Это несчастье. У меня не так много друзей. Но каждую ночь я должен иметь определенное, небольшое количество крови или я буду мучиться от страшной боли, а если я совсем ее не получу, я не смогу жить! Пожалуйста, мне будет очень больно, я умру, если вы не позволите мне пососать немного вашей крови, всего лишь несколько капель, мне нужно не больше одной пинты, — он приблизился ко мне на шаг и облизнул губы, думая, что Шимода каким-то образом контролирует меня и заставит меня подчиниться.

— Еще один шаг — и кровь будет, как пить дать! Мистер, троньте меня и вы умрете… — я бы не убил его, но мне не хотелось связываться с ним, во всяком случае, пока мы не поговорим побольше.

Должно быть, он поверил мне, потому что он остановился и вздохнул. Потом он повернулся к Шимоде:

— Вы добились своего?

— Думаю, что да. Благодарю вас.

Вампир взглянул на меня и улыбнулся, чувствуя себя превосходно, крайне довольный собой, как актер на сцене, когда представление закончилось.

— Я не буду пить вашу кровь, Ричард, — сказал он дружелюбно на правильном английском языке, и, пока я смотрел на него, он постепенно исчезал, как будто выключал свой собственный свет… Через пять секунд он исчез окончательно.

Шимода снова сел у костра.

— Как я рад, что ты не имеешь в виду того, что говоришь.

Я все еще дрожал от избытка адреналина в крови, готовый к битве с чудовищем.

— Дон, я не уверен, что гожусь для этого. Может, ты объяснишь, что происходит? Ну, хотя бы… что это было?

— Дот был вампиром из Трансильвании, — сказал он голосом более хриплым, чем голос того существа. — Или, если быть более точным, Дот был МЫСЛЕФОРМОЙ вампира из Трансильвании. Если когда-нибудь тебе захочется что-то объяснить и ты увидишь, что твой собеседник тебя не слушает, расшевели его маленькой мыслеформой, чтобы продемонстрировать то, что ты имеешь в виду. Думаешь, я перестарался с ним, с этим капюшоном, клыками, с таким акцентом? Слишком жуток для тебя?

— Капюшон был первоклассный, Дон. Но слишком уж стереотипный, нелепый… Я вовсе и не испугался.

Он вздохнул.

— Ну ладно. Ты получил, что надо, а это главное.

— А что надо?

— Ричард, будучи таким свирепым по отношению к вампиру, ты делал то, что ты хотел делать, хоть ты и думал, что это повредит кому-то другому. Он даже СКАЗАЛ тебе, что ему будет больно, если…

— Он же собирался сосать мою кровь!

— Что мы делаем с любым, когда говорим, что нам будет больно, если они не будут жить по-нашему?

Долго я оставался в молчании, думая об этом. Я всегда верил, что мы вольны поступать так, как нам хочется, коль скоро мы не причиняем вреда ближнему, а это не пригодилось, чего-то не хватало.

— То, что озадачивает тебя,— сказал он негромко,— это принятое высказывание, которое оказывается невозможным. Сказано: ПРИЧИНЯТЬ ВРЕД КОМУ-ТО ДРУГОМУ. Мы сами выбираем, причинять нам вред или нет, неважно что. Мы, вот кто решает. Ничто другое и никто другой. Мой вампир сказал тебе, что ему будет причинен вред, если ты ему не позволишь? Это решение, чтобы ему причиняли вред — его выбор. То, что ты с этим делаешь — твое решение, твой выбор:

дать ему крови, отвергнуть его, связаться с ним, всадить ему осиновый кол в сердце… Если ему не хочется получить осиновый кол в сердце, он свободен противостоять тебе любым способом, каким ему захочется. И так далее, и так далее, выбор, выбор…

— Если смотреть на это таким образом.

— Послушай, — сказал он, — это важно. МЫ ВСЕ СВОБОДНЫ ДЕЛАТЬ ВСЕ, ЧТО МЫ ХОТИМ ДЕЛАТЬ!

XIV

Человек, все события твоей жизни случаются с тобой потому, что ты притянул их сюда. Ты выбираешь сам, как поступать с ними — это зависит только от тебя.

— Не бывает ли тебе одиноко, Дон? — мы сидели в кафе Рейерсон в Огайо, когда мне пришло на ум спросить его об этом.

— Странно, что ты…

— Ш-ш, — сказал я, — Я не закончил своего вопроса. Разве тебе не бывает хоть чуточку одиноко?

— То, что ты думаешь…

— Подожди. Вот эти люди, мы видим их всего несколько минут. Изредка мелькает в толпе лицо, какая-нибудь блистающая красотой женщина, и мне хочется остановиться и сказать ей "Здравствуй", просто застыть и не двигаться, и поболтать немного. Но десять минут пролетают с ней, или без нее, и я улетаю в Мелблвилл, чтобы никогда больше ее не увидеть. Это же одиноко. Но я думаю, я не смогу найти постоянных друзей, раз я сам непостоянен.

Он молчал.

— Или смогу?

— Теперь мне можно говорить?

— Пожалуй, да.

Сосиски в этом кафе подавали наполовину обернутыми в тонкую промасленную бумагу и, когда мы их разворачивали, оттуда высыпались кукурузные семечки, маленькие и бесполезные семечки. Но сосиски были хорошими. Некоторое время он ел молча, и я тоже, думая о том, что он сейчас скажет.

— Так вот, Ричард, мы — магниты, верно? Нет, не магниты. Мы железо, обернутое медной проволокой, и как только нам нужно намагнитить себя, мы можем это сделать. Пропуская свой внутренний вольтаж через проволоку, мы можем привлечь все, что нам нужно привлечь. Магнит не беспокоится о том, как он работает. Он сам по себе, и посредством своей природы он притягивает одни предметы, тогда как другие оставляет нетронутыми.

Я съел картофельную поджарку и хмуро посмотрел на него.

— Ты забыл одну вещь — как я это сделаю!

— А ты ничего и не делаешь. Космический закон, понимаешь? Подобное притягивает подобное. Просто будь тем, кто ты есть — спокойным, чистым, ясным. Автоматически, как мы излучаем то, что мы есть, спрашивая каждую минуту, то ли это, что мне действительно нужно делать, и делая это только тогда, когда отвечаем "да", автоматически это отталкивает тех, кому нечему научиться от нас, таких, каковыми мы являемся и притягивает тех, кто может научиться, и от кого мы также можем научиться.

— Но для этого нужно ужас сколько веры, а тем временем ты становишься чертовски одиноким.

Он странно поглядел на меня поверх своих сосисок.

— Вздор это — насчет веры. Нужен нуль веры. То, что нужно - это воображение. Он очистил стол между нами, оставив солонку, жареную картошку, кетчуп, вилки и ножи, так что мне стало интересно, что произойдет, что же материализуется прямо перед моими глазами.

— Если у тебя есть воображение, хотя бы с это кунжутное семечко, — сказал он, кладя семечко, взятое им для примера, на середину чистого пространства стола,— все вещи возможны для тебя.

Я посмотрел на кунжутное семечко, потом на него.

— Хотя бы вы, Мессии, собрались и договорились. Я-то думал, что это вера, когда мир ополчается против тебя.

— Нет. Когда я работал, я хотел его исправить, но это была долгая и тяжелая борьба. Две тысячи лет назад, пять тысяч, у них не было слова для воображения, а вера — это лучшее, что они могли предложить весьма торжественной кучке последователей. Кроме того, у них не было кунжутных семечек.

Я-то знал, как факт, что у них были кунжутные семечки, но позволил ему соврать.

— От меня ожидается, что я воображу это магнетизирующим? Я воображаю, что в Тарригоне, Иллинойсе, в толпе на выгоне проявляется некая мудрая мистическая дама, да? Это я могу сделать, но я все, все это просто воображаю.

Он в отчаянии воздел очи к небу, которое в этот момент было представлено потолком из белой жести и холодным освещением кафе "Эм и Эдна".

— Просто твое воображение? КОНЕЧНО, это твое воображение! Этот мир — это тоже твое воображение, ты забыл? ТАМ, ГДЕ ТВОЕ МЫШЛЕНИЕ, ТАМ ТВОЙ ОПЫТ, КАК ЧЕЛОВЕК МЫСЛИТ, таков ОН САМ; ТО, ЧЕГО Я БОЮСЬ, ТО И ПРИХОДИТ КО МНЕ; ПОДУМАЙ — И РАЗБОГАТЕЕШЬ. ТВОРЧЕСКАЯ ВИЗУАЛИЗАЦИЯ РАДИ РАЗВЛЕЧЕНИЯ И ПОЛЬЗЫ. КАК НАЙТИ ДРУЗЕЙ, БУДУЧИ ТЕМ, ЧТО ТЫ ЕСТЬ. Твое воображение не изменит Сущее ни на йоту, нисколько не подействует на реальность. Но мы говорим о жизни братьев ВЕРНЕРОВ, жизни МДжМ, каждая секунда которой — это иллюзия и воображение. Мечты с символами, которые мы, бодрствующие ясновидцы, вызываем в воображении для самих себя.

Он расположил свою вилку и нож так, как будто строил мост от себя ко мне.

— Тебе интересно, что говорят твои сны? Так ты просто взгляни на вещи своей бодрствующей жизни и спроси, что они означают. Ты среди самолетов, каждый раз, когда обернешься.

— Ну, ладно, Дон, — мне хотелось, чтобы он снизил темп и не выливал на меня все сразу, меля в секунду слишком много новых идей.

— Если ты видел во сне самолеты, что бы это значило для тебя?

— Что ж, свободу. Самолетные сны — это бегство, взлет и освобождение себя самого.

— Как явственно ты хочешь этого? Пробуждение от сна — это тоже самое твое желание освободиться от всего, что тянет тебя назад — от рутины, власти, скуки, силы притяжения. Что ты не понял — это то, что ты уже свободен и всегда был свободен. А если бы ты обладал воображением вполовину этого кунжутного семечка, ты был бы верховным господином своей жизни мага. ТОЛЬКО воображение! Что ты говоришь!

Время от времени официантка, вытирая посуду, поглядывала на нас, любопытствуя, кто бы это мог быть.

— Так тебе никогда не бывает одиноко, Дон? — сказал я.

— Если только мне этого хочется. У меня есть друзья в другом измерении, которые временами бывают возле меня. У тебя — тоже.

— Нет, я имею в виду это измерение, этот воображаемый мир. Покажи мне, что ты имеешь в виду, представь мне маленькое чудо этого магнита… Я очень хочу научиться этому.

— Ты покажешь мне, — сказал он. — Чтобы принести что-то в свою жизнь — вообрази, что это уже здесь.

— Как это? Как моя прекрасная леди?

— Все ЧТО угодно! Не леди. Что-нибудь маленькое для начала.

— Мне что, начать практику сейчас?

— Да.

— Хорошо… ГОЛУБОЕ ПЕРО!

Он беспомощно поглядел на меня.

— Ричард, голубое перо?

— Ты же сказал насчет чего-нибудь маленького. Не леди.

Он пожал плечами.

— Прекрасно. Голубое перо. Вообрази перо. Визуализируй его, каждую его линию, каждый краешек, каждый кончик, V-образное разделение там, где оно разорвано, пушок вокруг ствола. Всего минуту. Потом отпусти его.

Я на минуту закрыл глаза и увидел в уме образ, пяти дюймов длиной, радужно голубой, серебристый по краям. Яркое чистое перо, парящее там, в темноте.

— Окружи его золотистым светом, если хочешь. Это целительно и помогает делать его реальным, но также действует и при магнетизации.

Я окружил свое перо золотистым сиянием.

— Прекрасно!

— Вот так. Теперь можешь открыть глаза.

— Где мое перо?

— Если оно было ясным в твоей мысли, то уже в этот момент оно валится на тебя как грузовик мака.

— Мое перо? Как грузовик мака?

— Фигурально, Ричард!

Весь этот день я ждал появления пера, но оно не показывалось. Настал вечер, мы ели на обед горячий сэндвич с индейкой, когда я увидел его. Картинка и надпись на пакете молока. УПАКОВАНО ДЛЯ МОЛОЧНОЙ ФЕРМЫ СКОТТА ФИРМОЙ ГОЛУБОЕ ПЕРО: БРАЙАН, ОГАЙО.

— Дон, мое перо!

Он взглянул и пожал плечами.

— Я думал, тебе было нужно настоящее перо.

— Что ж, для новичков ведь можно любое перо, разве нет?

— Ты просто видел его или держал в руке?

— ПРОСТО.

— Тогда понятно. Если ты хочешь быть с тем, что ты магнетизируешь, тебе нужно помещать себя самого в ту же картину. Извини, я тебе этого не сказал.

Странное чувство! Неведомое чувство! Сработало! Я сознательно замагнетизировал свою первую вещь.

— Сегодня — перо, — сказал я, — завтра — мир!

— Будь осторожен, Ричард, — сказал он со значением. — Не то пожалеешь.

XV

Истина, которую ты выискиваешь, не имеет ни прошлого, ни будущего. Она — есть, и это все, что ей нужно.

Я лежал на спине под "Флитом", вытирая масло с нижнего фюзеляжа. Каким-то образом мотор теперь выбрасывал меньше масла, чем прежде. Шимода прокатил одного пассажира, затем подошел и сел на траву, пока я работал.

— Ричард, как ты надеешься поразить мир, когда все вокруг зарабатывают себе на жизнь, а ты безответственно ездишь повсюду и катаешь пассажиров? — он снова проверял меня. — Вот вопрос, который не раз встанет перед тобой.

— Ну, что ж, Дональд, часть первая: я существую не для того, чтобы поражать мир, Я существую для того, чтобы прожить свою жизнь так, чтобы она сделала меня счастливым.

— Хорошо. Часть вторая?

— Часть вторая: Любой свободен делать то, что ему захочется, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Часть третья: ответственный — это способ отвечать, способный — способный отвечать за тот способ жизни, который он выбирает. Существует, конечно, один человек, и только один человек, перед которым мы должны отвечать, и это?..

— Мы сами, — сказал Дон, отвечая воображаемой толпе искателей сидящих вокруг.

— Но даже и нам самим не надо отвечать, если нам не хочется… Нет ничего плохого в том, чтобы быть безответственным. Но большинство из нас полагают более интересным знать, почему мы делаем именно такой выбор — выбираем ли мы наблюдать за птичкой, или наступать на муравья, или ради денег работать над чем-то, что мы бы, пожалуй, и не стали делать, — я слегка поморщился.

— Не слишком ли это длинный ответ?

Он кивнул:

— Длинноват.

— Ладно… Как ты надеешься поразить мир.., — я выкатился из-под самолета и некоторое время отдыхал в тени под крыльями. — Как я позволяю миру жить по его выбору, так я позволяю себе жить по своему выбору.

Он одарил меня счастливой гордой улыбкой.

— Сказано словно настоящим Мессией! И просто, и прямо, легко цитировать и не отвечать на вопрос, если только кто-нибудь не потратит время на то, чтобы внимательно подумать над этим.

— Испытай меня еще раз, — было восхитительно следить за тем, как работает мой ум, когда мы занимались этим.

— Учитель, — сказал он. — Я хочу, чтобы меня любили, я добр, я поступаю с другими так, как я хотел бы, чтобы поступали со мной, но все равно у меня нет друзей и я совсем один. Как ты ответишь на такой вопрос?

— Попался, — сказал я. — Не имею ни малейшего представления, что тебе сказать.

— Что?

— Хоть немного юмора, Дон, чтобы оживить вечерок. Безвредная смена аллюра.

— Лучше тебе хорошенько поостеречься того, как ты оживляешь свой вечерок. Проблемы — это тебе не шутки и не игры для людей, которые приходят к тебе, если только они сами не являются высоко возвысившимися, а тогда они сами себе мессии. Тебе дают ответы, поэтому изволь их высказывать. Попробуй эту чушь с "попался" и ты увидишь, как быстро толпа может сжечь на костре человека.

Я гордо выпрямился.

— Искатель, ты приходишь ко мне и хочешь ответа, и да будет тебе дан ответ. Золотое правило не действует. Как тебе понравится встретиться с мазохистом, который бы поступал с другими так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним? Или с поклонником Крокодильего Бога, который жаждет чести быть брошенным заживо в омут? Даже Самаритянин, с которого все началось — что заставило его думать, что человек, которого он нашел лежащим у дороги, хочет, чтобы ему на раны лили масло? Что, если этот человек использовал тихие минуты, чтобы исцелить себя духовно, наслаждаясь брошенным ему вызовом? — Для меня то, что я говорил, звучало убедительно.

— Даже если изменить Правило на: ПОСТУПАЙ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ОНИ ХОТЯТ, ЧТОБЫ С НИМИ ПОСТУПАЛИ, мы не можем знать, как кто-то, кроме нас самих хочет, чтобы с ним поступали. То, что Правило значит и как применять его честно — это следующее: ПОСТУПАЙ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ТЕБЕ ПОИСТИНЕ ХОЧЕТСЯ ПОСТУПАТЬ С ДРУГИМИ. Встречай мазохиста с этим правилом и тебе не придется стегать его кнутом просто потому, что ему хочется, чтобы ты именно так с ним и поступил. От тебя также не потребуется бросать поклонника крокодилам.

Я взглянул на него.

— Слишком многословно?

— Как всегда, Ричард. Ты потеряешь девяносто процентов своих слушателей, если не научишься СОКРАЩАТЬ.

— Ну, и что плохого в потере девяноста процентов моих слушателей? — отпарировал я. — Что плохого в том, чтобы потерять ВСЕХ моих слушателей? Я знаю то, что я знаю, и говорю то, что говорю! А если это плохо, то это просто слишком уж плохо. Прогулка на самолете — три доллара наличными!

— Знаешь, что? — Шимода встал, отряхнул свои джинсы от соломы.

— Что? — спросил я обидчиво.

— Ты только что сдал экзамен. Как ты себя чувствуешь Учитель?

— Чертовски расстроен.

Он взглянул на меня с едва заметной улыбкой.

— Привыкнешь, — сказал он.

XVI

Вот тест, чтобы узнать, закончена ли твоя миссия на земле:

— Если ты жив, то — нет.

Хозяйственный магазин, как водится, длинный-предлинный, полки, уходящие куда-то в бесконечность.

В хозяйственном магазине Хейворда я ушел далеко в сумрачную глубину в поисках гаек и болтов три восьмых дюйма и гаечных ключей для хвостовых костылей моего "Флита". Пока я это искал, Шимода терпеливо бродил по магазину, поскольку ему ничего было не нужно. "Вся экономика пошла бы прахом, если бы все были похожи на него, производя все, что им нужно, из мыслеформ и из ничего и чинили бы вещи без запасных частей и без всякого труда", — подумал я.

Наконец я разыскал полдюжины нужных мне болтов и направился к прилавку, где стоял владелец магазина и играла тихая музыка. "Гринслив" — эта мелодия постоянно с самого детства была для меня счастливым напоминанием, сейчас ее исполняли на лютне, она звучала с какого-то скрытого проигрывателя… Странно было ее слышать в городишке с населением в четыреста человек.

Оказалось, что это странно и для самого Хейворда, потому что это был никакой не проигрыватель. Владелец сидел на своем деревянном табурете, прислонясь к прилавку, и слушал, как Мессия играет мелодию на дешевой шестиструнной гитаре, снятой с полки. Это была чудесная музыка, и я стоял тихо, уплачивая свои семьдесят три цента, заново очарованный ею. Может, тут было виновато чуть металлическое звучание дешевого инструмента, но в ней был какой-то смутный отзвук Англии прошлых веков.

— Дональд, это прекрасно! Я не знал, что ты умеешь играть на гитаре!

— Неужели? Тогда представь себе, как кто-нибудь подходит к Иисусу Христу и протягивает ему гитару, а тот говорит в ответ: "Я не умею играть на этом". Неужели бы он сказал такое?

Шимода положил гитару на место и вышел вместе со мною на солнечный свет.

— Или кто-нибудь проходил бы мимо, говоря по-русски или по-персидски, ты что, думаешь, какой-нибудь Учитель, стоящий своей веры, не знал бы, что тот говорит? Или если бы ему нужно было повести дизельный трактор или самолет, он не смог бы этого сделать?

— Так ты что же, правда, знаешь все?

— И ты, конечно, тоже. Просто я знаю, что все знаю.

— И я мог бы так же играть на гитаре?

— Нет, у тебя был бы свой собственный стиль, отличный от моего.

— Как я могу сделать это? — я не собирался бежать назад и покупать гитару, мне просто было любопытно.

— Просто откажись от всех своих запрещений и веры в то, что ты не умеешь играть. Дотронься до вещи так, словно она — часть твоей жизни, а так оно и есть в какой-то чередующейся жизни. Знай, что для тебя играть хорошо — это так и надо, и позволь своему подсознательному "я" взять верх над своими пальцами, и играй.

Я что-то читал об этом, о гипнотическом обучении, где ученикам говорят, что они мастера искусств, и они играют, рисуют или пишут как мастера.

— Дон, трудно отказаться от знания того, что я не умею играть на гитаре.

— Тогда тебе будет трудно играть на гитаре. У тебя уйдут годы практики, правда, прежде чем ты позволишь себе делать это правильно, прежде чем твой самознающий ум не скажет тебе, что ты страдал достаточно и заработал право играть хорошо.

— Почему же мне тогда не нужно было долго учится, чтобы научиться летать? А ведь предполагается, что это трудно, но я схватил это очень быстро.

— Ты хотел летать?

— Ничего больше я не хотел! Больше всего на свете! Я смотрел вниз на облака и на утреннюю дымку, поднимавшуюся вверх в тишину, и я мог видеть… О, я понял! Ты хочешь сказать: "Ты никогда не чувствовал этого же в отношении игры на гитаре, так ведь? И это прямо сейчас пронизывающее меня ощущение говорит мне, Дон, что именно так ты и научился летать. Ты просто однажды забрался в "Тревл Эйр" и повел его, хотя раньше ты никогда не был в самолете.

— Батюшки, да ты интуитивен!

— Ты же не проходил испытательные полеты для получения лицензии? Нет, подожди. У тебя даже и лицензии нет, ведь нет, правда? Обычной летной лицензии.

Он странно посмотрел на меня, с каким-то намеком на улыбку, словно я подначивал его показать лицензию, а он знал, что может мне ее показать.

— Ты имеешь я виду листок бумаги? Что-то вроде прав, Ричард?

— Да, листок бумаги.

Он не полез в карман и не стал вытаскивать бумажник. Он просто открыл мне правую руку, там-то она и была, эта лицензия, словно он всюду носил ее с собой, ожидая, что я задам ему этот вопрос. Она не была выцветшей или помятой, и я подумал, что десятью секундами раньше ее вообще не было.

Но я взял ее и рассмотрел. Это было официальное летное удостоверение с печатью Министерства Транспорта, именем — "Дональд Шимода" — и адресом в Индиане, с указанием права водить гражданские самолеты и планеры.

— А на вождение амфибии и вертолета у тебя нет прав?

— Будут, если понадобится, — загадочно сказал он так, что я расхохотался раньше него. Человек, подметавший бульвар перед международным бюро Урожая, посмотрел на нас и тоже улыбнулся.

— А как же я? — спросил я. — Мне нужны права транспортного летчика.

— Придется тебе самому подделывать свои собственные лицензии, — сказал он.

XVII

В радиобеседе Джеффа Сайка я увидел Дональда Шимоду таким, каким никогда его до того дня не видел. Шоу началось в девять вечера и продолжалось до полуночи в комнате размером не больше часовой мастерской, которая была вся в циферблатах, кнопках и палках с катушками коммерческих передач.

Сайк начал передачу с вопроса, есть ли что-нибудь незаконное в том, чтобы летать по стране на старинном самолете и катать пассажиров.

Ответ на это должен был быть такой: "В полетах по стране нет ничего незаконного, потому что самолеты инспектируются не менее тщательно, чем любой реактивный транспорт. Они безопаснее и прочнее, чем большинство современных металлических аэропланов, и все что необходимо, это права на вождение и разрешение фермера", но Шимода этого не сказал.

— Никто не может остановить нас, мы делаем то, что хотим, Джефф, — сказал он.

Что ж, это вполне верно, но это не та тактика, которая нужна, когда беседуешь с радиоаудиторией, которой интересно знать, что происходит с летающими по стране самолетами. Минуту спустя после того, как он это сказал, на стенде у Сайка зажглась лампочка прямого телефона.

— У нас вызов на первой линии, — сказал Сайк, — Говорите, мадам.

— Меня слышно?

— Да, мадам, вас слышно, и наш гость — мистер Дональд Шимода, пилот. Говорите, мадам, вы на линии.

— Так вот, я бы хотела сказать этому парню, что не каждый должен делать то, что ему хочется, и что некоторым людям приходит в голову многое, а многим приходится работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь и иметь немножко больше ответственности, чем повсюду летать и устраивать карнавалы.

— Люди, которые работают, чтобы заработать себе на жизнь, делают то, что они больше всего хотят делать, — сказал Шимода, — Точно так же, как люди, которые играют, чтобы заработать себе на жизнь…

— В Писании сказано: " Потом и кровью будешь зарабатывать свой хлеб и в печали будешь есть его".

— Мы свободны делать и это, если захотим.

— Делайте свое дело! Мне так надоели люди, подобные вам, которые говорят: "Делайте свое дело!" Вы позволите всем одичать, и они разрушат мир. Да одни уже разрушают мир! Посмотрите, что происходит с природой, реками, океанами!"

Она выдвинула ему пятьдесят различных доводов для ответа, и он все их опроверг.

— Если мир разрушится — хорошо, — сказал он. — Существуют миллионы других миров, из которых мы можем выбирать и творить. Пока людям нужны планеты, будут планеты, на которых можно будет жить.

Едва ли это было рассчитано на то, чтобы успокоить того, кто спрашивает, и я взглянул на Шимоду удивленно. Он говорил, исходя из своей точки зрения, основанной на перспективе множества жизней, учений, отклика от Учителя. Женщина, задающая вопросы, естественно, полагала, что дискуссия имеет дело с одним только этим миром, где начало — рождение, а смерть — конец. Он знал это… Почему же он это отверг?

— Все прекрасно, не так ли? — сказал в телефон голос. — В этом мире нет зла и греха вокруг нас? Вас это не беспокоит, не правда ли?

— Не о чем беспокоиться, мадам. Мы видим всего лишь одно маленькое пятнышко целого, которое есть жизнь, и эта одна маленькая частичка - обман. Все сбалансировано, и никто не страдает, никто не умирает без своего на это согласия. Никто не делает того, чего он не хочет делать. Нет добра и нет зла вне того, что делает нас счастливыми и что делает нас несчастливыми.

Ничто из этого не сделало леди на телефоне хоть сколько-нибудь спокойнее. Неожиданно она прервала его и просто спросила:

— Откуда вы знаете все то, о чем говорите? Откуда вы знаете, что то, что вы говорите — верно?

— А я и не знаю, верно ли это, — сказал он. — Я верю во все это потому, что верить в это весело.

Я сощурил глаза. Он мог бы сказать, что испытывал это, и это действует… исцеление, чудеса, практическая жизнь, которая сделала его мышление верным и действительным. Но он не сказал этого.

Почему? Причина была. Глаза мои были полузакрыты, почти вся комната в сером полумраке, только расплывчатый пушистый образ Шимоды, наклонившегося к микрофону. Он говорил все это напрямик, не предлагая никакого выбора, не делая никакого усилия для помощи бедным слушателям в понимании.

— Всякий, кто хоть что-то значил в мире, всякий, кто хоть когда-нибудь был счастлив, всякий, кто хоть что-то дал миру, был божественно-эгоистичной душой, живущей ради своих кровных интересов. Исключений нет.

Следующим позвонил мужчина.

— Эгоистичен! Мистер, вы знаете, что такое антихрист?

На секунду Шимода улыбнулся и расслабился на стуле. Было похоже, что он знает спрашивающего лично.

— Может, вы мне скажете? — спросил он.

— Христос сказал, что мы должны жить ради своих близких. Антихрист говорит, чтобы мы были эгоистичными, жили для себя, а остальные пусть катятся к черту.

— Или к Богу, или куда-нибудь еще, куда им захочется.

— Вы опасны, вы это знаете, мистер? Что если каждый, послушав вас, стал бы делать то, что ему захочется? Как вы думаете, что бы тогда случилось?

— Я думаю, что, возможно, это была бы самая счастливая планета в этой части галактики, — сказал он.

— Мистер, я не уверен, что мне бы хотелось, чтобы мои дети слышали то, что вы говорите.

— А что ваши дети хотят слышать?

— Если мы все свободны делать все, что нам хочется, тогда я волен выйти в поле с ружьем и разрядить его в вашу тупую башку!

— Конечно, вы вольны сделать это!

Послышался сильный щелчок. Где-то в городе был, по меньшей мере, один сердитый человек. И не он один, и сердитые женщины тоже звонили по телефону — каждая кнопка на табло зажигалась и мигала.

Не следовало поступать таким образом: он мог бы сказать то же самое иначе, никого не выводя из себя. Сквозь меня проникало и просачивалось то же чувство, что и в Трое, когда толпа сорвалась с места и окружила его. Настало время, явно настало время для нас двигаться дальше. Там, в студии, справочник не помогал.

Для того, чтобы жить свободно и счастливо, вы должны пожертвовать скукой.

Это не всегда легкая жертва.

Джефф Сайк сказал всем, кто мы такие, и что наши самолеты приземлились на поле Джона Томаса, участок 41, и что ночью мы спим под крылом самолета.

Я чувствовал эти волны гнева, исходящие от людей, боящихся за мораль своих детей и за будущее американского образа жизни. Я знал, что ничто из всего этого не делало меня счастливым. Оставалось еще полчаса, и это еще больше все усугубляло.

— Знаете ли, мистер, я думаю, что вы обманщик, — сказал очередной спрашивающий.

— Конечно, я обманщик! Все мы в этом мире обманщики, мы все притворяемся чем-то, чем мы не являемся. Мы ведь не передвигающиеся тела, не атомы и не молекулы, мы — неубиваемые, неразрушимые идеи Сущего, как бы сильно мы ни верили в противное…

Он был первым, кто напомнил мне, что я волен уехать, раз уж мне не нравится то, что он говорит, и он рассмеялся бы над моими страхами перед жаждущей суда Линча толпой с факелами у самолетов.

XVIII

Приходи, в уныние при расставаниях.

А встретиться снова, спустя мгновенье или жизнь, несомненно, для тех, кто является другом.

На следующий день, до того как начали приходить пассажиры, он остановился у крыла моего самолета.

— Помнишь, что ты сказал, когда обнаружил мою проблему, что никто не станет слушать, независимо от того, сколько бы я ни совершал чудес?

— Нет.

— Ты помнишь это время, Ричард?

— Да, я помню то время. Ты выглядел таким одиноким, как-то так неожиданно. Я не помню, что я сказал тогда.

— Ты сказал, что зависеть от людей, которых интересует то, что я сказал — это значит, что мое счастье зависит от кого-то другого. Вот почему я пришел сюда научиться: не важно, есть у меня общение или нет. Я выбрал всю эту жизнь, чтобы поделиться с кем-нибудь тем, как устроен мир, и я точно так же мог избрать ее, чтобы вообще ничего не сказать. Сущему не нужен я, чтобы рассказать кому-то, как оно действует.

— Это само собой разумеется, Дон, и я бы мог сам это сказать.

— Благодарю покорно. Я нахожу идею, ради которой прожил эту жизнь, я заканчиваю работу целой жизни, а он говорит: "Это само собой разумеется, да!"

Он смеялся, но он был также и печален, и на этот раз я не мог сказать, почему.

XIX

Признаком твоего невежества служит глубина твоего верования в справедливость и трагедию.

То, что гусеница называет венцом мира — Учитель называет бабочкой.

Накануне слова в справочнике были единственным предупреждением. В какую-то секунду это была маленькая нормальная толпа, ожидающая полетов, а его самолет выруливал на стоянку поближе к ней, весь в вихре крутящегося пропеллера, ничем не примечательная добрая картина для меня, заливающего бензин в бак "Флита", стоящего на его верхнем крыле. В следующую же секунду раздался звук, словно разорвалась шина, и сама толпа разорвалась и побежала. Шина у "Тревл Эйр" была невредима, мотор постукивал на холостых оборотах, как и мгновенье до того, но в перкалевой обшивке в кабине пилота зияла дыра шириной в фут, а Шимода был прижат к другой стороне, голова его свесилась вниз, тело было неподвижно, словно застигнуто врасплох.

Прошло несколько тысячных долей секунды прежде чем я понял, что Дональда Шимоду застрелили, еще секунда, чтобы бросить канистру и спрыгнуть с крыла, и вот я бегу. Это было похоже на киносценарий, в котором играли актеры-любители: человек с ружьем, убегающий прочь вместе с остальными, я, бегущий следом так близко, что мог бы достать его саблей. Теперь я помню, что он меня не интересовал. Я не был ни взбешен, ни поражен, ни испуган. Единственное, что имело значение, это как можно скорее добраться до кабины "Тревл Эйр" и поговорить с моим другом.

Было похоже, что в него попала бомба: левая половина его тела была сплошь кожей, тряпками, мясом и кровью, массой чего-то алого.

Его голова ударилась о зажигание в правом нижнем углу приборной доски, и я подумал, что если бы он пристегивался ремнем, его бы так не отбросило.

— Дон, ты в порядке? — глупые слова. Он открыл глаза и улыбнулся. Его собственная кровь забрызгала ему все лицо.

— Ричард, на что это похоже?

Я почувствовал огромное облегчение, услышав его голос.

Раз он может говорить, раз он может думать, значит, все будет в порядке.

— Ну, что же, дружище, если я что-нибудь понимаю, то ты задаешь нам работу.

Он не шевельнулся, только двинул чуть-чуть головой, и я друг снова испугался, больше от его неподвижности, чем от того месива и крови.

— Я и не думал, что у тебя есть враги.

— У меня их нет. Это был… друг. Лучше их не иметь… какой-нибудь ненавистник… принесет всякие беды… в свою жизнь… убивая меня.

Сиденье и боковые борта самолета были залиты кровью. Трудненько будет очистить "Тревл Эйр", хотя сам самолет не был сильно поврежден.

— Это должно было случиться, Дон?

— Нет… — слабо ответил он, едва дыша, — но я думаю… мне нравится эта драма…

— Что ж, давай, принимайся за дело! Исцели себя! С той толпой, которая идет сюда, у нас еще будет масса хлопот!

Но пока я подшучивал над ним, несмотря на все свое знание и все свое понимание реальности, мой друг Дональд Шимода преодолел последний дюйм до приборной доски и умер.

В ушах у меня шумело, мир опрокинулся, и я соскочил с борта разорванного фюзеляжа на мокрую красную траву. Было такое ощущение, что вес Справочника в моем кармане перетянул меня набок, и когда я стукнулся о землю, он выскользнул оттуда и ветер медленно зашуршал его страницами.

Я апатично поднял его. "Неужели это кончается, - подумал я, — все, что говорил Учитель — это всего лишь слова, не могущие спасти его от первого же нападения какой-то бешеной собаки на фермерском поле?"

Мне пришлось трижды перечитать страницу прежде, чем я смог поверить словам, на ней написанным

ВСЕ В ЭТОЙ КНИГЕ, ВОЗМОЖНО, НЕВЕРНО.

ЭПИЛОГ

К осени, вместе с теплым воздухом, я улетел на юг. Хороших полей было мало, но толпы все время росли. Людям всегда хотелось полетать на биплане, а в эти дни все больше людей оставалось поговорить, поджарить свою мешанину на моем костре.

Временами кто-нибудь, кто в действительности не так уж и был болен, говорил, что чувствует себя лучше от разговора со мной; и на следующий день люди как-то странно глядели на меня, придвигаясь ближе, любопытствуя. Чаще всего я быстро улетал из такого места.

Никаких чудес не происходило, хотя мой "Флит" работал лучше, чем когда бы то ни было, и на меньшем количестве бензина. У него перестало подтекать масло, не стало мертвых насекомых на его пропеллере и на ветровом стекле. Несомненно, воздух стал холоднее или эти маленькие твари стали достаточно хитрыми и увертывались.

Тем не менее, одна река времени перестала течь для меня в тот летний день, когда застрелили Шимоду. Это был конец, в который я не мог ни поверить, ни понять; он остановился там, и я пришивал его снова и снова в тысячный раз в надежде, что, может быть, он как-то изменится. Этого не происходило никогда. Чему я должен был научиться в тот день?

Однажды вечером в конце сентября, после того, как я испугался и уехал от толпы в Миссисипи, я приземлился на пустом месте, как раз достаточном для того, чтобы посадить "Флит".

И снова, прежде чем заснуть, я мысленно вернулся к тому последнему моменту… почему он умер? Для этого не было никакой причины. Если то, что он сказал, было верно…

Не с кем было поговорить, как разговаривали мы, не у кого научиться и не на кого напасть своим словом, не на ком заострить мой новый ясный ум. Я сам? Да, но у меня не было и вполовину того веселья, что у Шимоды, который учил меня, всегда сбивая с позиций своим духовным каратэ.

Думая об этом, я заснул, я спал и видел сон…

Он стоял на коленях на лугу спиной ко мне, заделывая дыру в борту "Тревл Эйр", там, где его пробила пуля. У его колен лежал рулон перкаля высшего качества и стоял бидон с битуратом.

Я знал, что сплю и вижу сон, и я знал также, что это происходит наяву.

— Дон!

Он медленно встал и повернулся ко мне лицом, улыбаясь моей печали и радости.

— Привет, друг, — сказал он.

Я не мог видеть из-за слез. Смерти нет, смерти вовсе нет, а этот человек был моим другом.

— Дональд! Ты ЖИВ! Что ты пытаешься сделать? — Я побежал и распростер руки, обнимая его, и он был настоящим. Я мог ощущать кожу его летной куртки, сжимать его руку под этой кожей.

— Привет! — сказал он. — Не против, что я пытаюсь залатать вот тут эту дыру?

Я был так рад его видеть, что ничего не казалось мне невозможным.

— Битуратом и перкалем? — сказал я. — Битуратом и перкалем ты пытаешься прикреплять?.. Так ты не сделаешь. ТЫ ЖЕ ПРЕКРАСНО ВИДИШЬ, что все уже сделано… — я, говоря эти слова, провел рукой, словно экраном, перед рваной дырой, и, когда моя рука прошла мимо, дыра исчезла. Был просто чистый выкрашенный до зеркального блеска левый борт самолета, и никакого шва, от носа до хвоста.

— Значит, ты так это делаешь? — сказал он. — В темных глазах его светилась гордость за тупого ученика, из которого наконец-то получился ментальный механик.

Я не находил это странным; во сне работа легко делается таким образом. Неподалеку от крыла горел утренний костерок, над ним висела сковорода.

— Дон, ты что-то стряпаешь? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы ты что-то готовил. Что это у тебя?

— Лепешки, — сказал он безо всякого выражения. — Одна последняя вещь, которую как само собой разумеющуюся, я хочу сделать в твоей жизни, показать тебе, как это делается.

Он отрезал два куска своим перочинным ножом и протянул один кусок мне. Даже сейчас, когда я вижу, я все еще ощущаю аромат… аромат опилок и старого канцелярского клея, разогретого на сале…

— Ну, как? — спросил он.

— Дон…

— Месть фантома, — усмехнулся он. — Я сделал это на штукатурке. — Он положил свой кусок обратно на сковородку. — Чтобы напомнить тебе, что если ты когда-нибудь вздумаешь подвигнуть кого-нибудь на учение, делай это своим знанием, а не своими лепешками. Хорошо?

— Нет! Люби меня и люби мой хлеб! Это опора жизни, Дон!

— Очень хорошо! Но я гарантирую — твой первый ужин с кем-нибудь будет последним, если ты накормишь его этой гадостью.

Мы посмеялись и затихли. Я молча смотрел на него.

— Дон, у тебя все в порядке, да?

— Ты полагаешь, что я умер? Ну же, Ричард?

— А это не сон? Я не забуду, что я тебя сейчас видел?

— Нет, это не сон. Это другое пространство-время, а любое другое пространство-время — это сон для любого здравомыслящего жителя Земли, которым ты будешь еще некоторое время. Но ты будешь помнить, это изменит твое мышление и твою жизнь.

— Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

— Думаю, нет. Я хочу проникнуть за пределы времени и пространства. В действительности-то я уже проник. Но существует эта связь между нами, между тобой и мной и другими из нашей семьи. Если ты застрянешь на какой-нибудь проблеме, держи ее в голове и ложись спать, и мы встретимся здесь у самолета и поговорим о ней, если захочешь.

— Дон…

— Что?

— Почему ружье? Почему это случилось? Я не вижу никакой силы и славы в том, чтобы позволять стрелять себе в сердце из ружья.

Он сел на траву возле крыла.

- Поскольку я не был Мессией с первой страницы, Ричард, мне не нужно было никому ничего доказывать. И поскольку тебе нужна практика в том, чтобы не опьяняться внешностью и НЕ ПЕЧАЛИТЬСЯ ИЗ-ЗА НЕЕ - добавил он с силой — ты мог бы использовать какую-либо окровавленную внешность для своего обучения. А для меня это тоже развлечение. Умирание подобно нырянию в глубокое озеро в жаркий день. Возникает шок от резкого холода, на секунду становится больно, а затем — приятие — плавание в реальности. Но после стольких многих повторений даже шок смягчается.

Шло время, он встал.

— Очень немногим людям интересно то, что ты можешь сказать, но это неважно. Ты помни, качество Учителя не определяется размерами толпы.

— Дон, я попытаюсь, я обещаю. Но я навсегда сбегу, как только перестану получать удовольствие от работы.

Никто не дотрагивался до "Тревл Эйр", но его пропеллер завертелся, мотор выпустил холодный голубой дымок, и густое его звучание наполнило луг.

— Обещание принято, но… — он посмотрел на меня и улыбнулся, как будто не понимал меня.

— Принято, но что? Скажи. Словами. Скажи мне. Что не так?

— Тебе не нравятся толпы, — сказал он.

— Да, меня не тянет. Мне нравится разговаривать и обмениваться идеями, но поклонение, через которое прошел ты, и зависимость… Я надеюсь, ты не простишь меня… Я же убежал…

— Может быть, я просто нем, Ричард, а может быть, и не понимаю чего-нибудь само собой разумеющегося, что ты понимаешь очень хорошо, но что плохого в том, чтобы записать это на бумаге? Разве есть правило, что Мессия не может записывать то, что он полагает истинным, те вещи, которые представляют интерес, которые работают на него? А потом, может быть, если людям не нравится то, что он говорит, вместо того, чтобы стрелять в него, они могут сжечь эти слова и разбросать пепел палкой. А если им понравится, они смогут прочнее запомнить эти слова, прочитывая их снова и снова, или записывая их на дверце холодильника, или играя с какими-либо идеями, которые имеют для них смысл? Что плохого в писании? Но, может быть, я просто нем.

— В книге?

— Почему нет?

— Знаешь ли ты, сколько это работы?.. Я обещал никогда в жизни не писать ни слова!

— Ну, извини, — сказал он. — Вот оно что. Я этого не знал, - он ступил на нижнее крыло самолета, а оттуда — в кабину. — Ну, пока, увидимся. Держись тут, и все такое… Не позволяй доставать себя. Ты не хочешь об этом писать, уверен?

— Никогда, — сказал я, — никогда ни слова.

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, нажал рукоятку газа, и грохот мотора взорвался и завертелся вокруг меня, пока я не проснулся под крылом "Флита", а эхо сна все еще стояло у меня в ушах. Я был один, я и мир, и поле было так тихо, как бывает тих зелено-осенний снег на рассвете.

А затем, просто так, для развлеченья, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и начал писать, один мессия в мире других о своем друге:

Жил-был Учитель, который пришел на Землю, родившись в святой стране Индиане…